Сидел тут и руководитель «Рябинушки», красовавшийся с новеньким орденом, каким тут награждали за выдающиеся культурные достижения (Папа и об этом в свое время позаботился). Рядом с ним, царственно воздев очаровательную головку, восседала та самая прима-балерина, кроме ордена, щеголявшая еще и с массивным браслетом на запястье — желтого металла, украшенным множеством больших прозрачных камушков. Металл, разумеется — золото, а камни — брильянты (как уже подмечено, Папа в подобных случаях скупостью не страдал, благо при его-то капиталах подарить бранзулетку чуть ли не в полкило весом — все равно что Мазуру мороженое девушке купить). Тут же помещался журналист-международник, тихий и угрюмый, определенно с похмелья и потому злой на весь белый свет (впрочем, репортаж о данном историческом событии он наверняка накатал еще вчера — школа, знаете ли…)

Местная сторона была представлена министром культуры (одним из самых несчастных членов правительства, поскольку его пост предоставляет не особенно и много возможностей для казнокрадства), тремя официальными марксистами (эти сияли, как новенькие полтинники, неожиданно вознесшись на вершины официального признания и публичности), тремя здешними классиками пера, кисти и резца (чертовски похожими друг на друга благородными сединами, осанкой и вальяжностью), а также парочкой чиновников неизвестной принадлежности.

Публика собралась примечательная. Первые три ряда занимали молодые люди студенческого вида, которых, сразу видно, происходящее интересовало всерьез — они слушали речи с живейшим интересом (некоторые даже что-то записывали), сияли искренними улыбками, аплодировали рьяно. А вот остальные ряды, десятка два, заполнял народец, с первого взгляда от них отличавшийся: эти сидели с таким видом, словно их наловили на улице, отобрав тех, кто одет поприличнее, кратко проинструктировали и загнали сюда со строжайшим наказом не подкачать (зная полковника Мтангу, нет никаких сомнений, что именно так и обстояло). Среди них там и сям расселись мордастые молодчики в цивильном — именно они в нужных местах разражались бурными аплодисментами, которые торопливо подхватывала массовка. Примерно посередине, в крайнем справа жестком кресле, сидел и сам полковник Мтанга — благостный, с улыбкой доброго дядюшки (и время от времени с зорким прищуром оглядывал своих молодчиков, не сачкуют ли).

На душе у Мазура скребли кошки — предсказанное Лавриком будущее, очень похоже, могло обернуться реальностью. Не в первый раз Самарин оказывался провидцем. Нешуточная тоска охватывала при мысли, что и в самом деле придется осесть здесь надолго, в дурацкой роли военного атташе, фаворита, инструмента чужих, совершенно ненужных ему и неинтересных игр. И если так и обернется, куда тут деться военному человеку? Получивши прямой приказ? То-то и оно…

Хотелось хватить добрый стаканчик — ах, как он сейчас понимал международника, — но эта бодяга еще часа на два, не меньше. На трибуне еще разливается последний по счету кинорежиссер, потом будут выступать африканские классики, потом покажет свое искусство «Рябинушка» (в крайне урезанном составе из-за малых размеров здешней сцены), потом, дабы показать, что и они не лыком шиты, отметится здешний ансамбль песни и пляски… И еще какая-то культурная программа, мать ее за ногу… Точно, часа на два…

Его осторожно тронули за плечо пониже левого погона, и он повернул голову. За спиной стоял запакованный в черный костюм субъект с неприметным и скучным лицом вечного холуя — Мазур его пару раз видел в посольстве, какая-то мелкая сошка.

Он вопросительно поднял брови. Склонившись к нему, посольский сообщил быстрым полушепотом:

— Кирилл Степанович, вас срочно вызывает товарищ посол…

Что бы это ни означало, оно в первую очередь было избавлением — и Мазур с превеликой охотой поднялся, едва ли не вскочил. Перехватил умоляюще-тоскливый взгляд сидевшего рядом и все слышавшего международника — и, охваченный вполне понятной солидарностью русского человека, в свою очередь, тронул его за плечо:

— Вот, кстати, Игорь Николаевич, нам срочно нужно поговорить… — обернулся к посольскому. — Вы не возражаете?

Тот несложной мимикой показал, что не вполне доволен, но согласен (а может, попросту не имеет права протестовать). Международник вскочил, на глазах просветлев ликом. Они втроем тихонечко удалились со сцены, прошли за кулисы, где толпились благоухающие импортными парфюмами красотки из «Рябинушки», их африканские братья-сестры по ремеслу в своих экзотических нарядах, какой-то мелкий канцелярский народец, парочка мордоворотов в штатском и еще какие-то насквозь непонятные типы.

— Век не забуду, адмирал… — прошептал в спину международник.

— Ладно, чего там… — столь же тихо ответил Мазур.

У главного входа их, изволите ли видеть, поджидал черный «ситроен» посла с красным флажком на радиаторе — надо же, сподобился… К чему бы такие почести? Посольский по советской традиции распахнул перед ним переднюю дверцу, а сам с оживавшим на глазах международником поместился на заднем сиденье. Глянув на него в зеркальце заднего вида, Мазур спросил:

— Случилось что-то?

Посольский изобразил лицом что-то вроде: «Знать не знаю, мы люди маленькие…» Может быть, и правда не знал. Мазур больше и не пытался спрашивать. Сидел, бездумно глядя на поток машин и прохожих на тротуарах респектабельного квартала. Ему пришло в голову, что все уже началось. Вот сейчас и объявят, что отныне именно он волей Инстанций — здешний военный атташе… Или рановато? Но за каким чертом его к послу погнали? Их пути-дорожки никак не должны пересекаться: несмотря на табель о рангах, и послу, и военному атташе строго-настрого запрещено совать нос в дела группы Мазура, вся связь с Москвой идет через Лаврика…

Международника высадили на полпути по его просьбе — вероятнее всего, возле одного из давно им облюбованных питейных заведений. Посольский с холуйским восторгом на лице распахнул перед ним дверцу и проворно зарысил на полшага впереди, показывая дорогу. Насколько понял Мазур, они направлялись не в кабинет посла, а в его личные апартаменты.

Личный кабинет, конечно, уступал размерами официальному, но тоже не смотрелся курятником. Посол восседал за столом, взирая на Мазура благостно, с широкой улыбкой, похожий в своих круглых очках на пожилую сову. Добавим, изрядно уже клюкнувшую сову. Стол перед ним был девственно чист, на нем не имелось никакого стеклянного компромата — но с первого взгляда ясно, отчего товарищ посол не смог присутствовать на столь ответственном мероприятии — изрядно уже заложил за галстук.

— Кирилл! — прямо-таки возопил, радостно, даже восторженно, обернувшийся от окна военный моряк. — Сколько лет, сколько зим!

И двинулся к Мазуру, распахнув объятия, сияя и лучась.

Мазур не сразу прогнал легкую оторопь. Вот уж кого бы больше в жизни не встретить… И ведь ни разу, слава те господи, судьба больше не сводила после Ахатинских островов — десять годочков с небольшим…

Семен Иванович Панкратов собственной персоной, бывший их замполит в том деле, а ныне, как доносит молва, немалый чин в Главном политическом управлении Советской Армии и Военно-Морского Флота. Сука редкостная. На погонах по две адмиральские звезды — цельный вице-адмирал, надо же. Ему должно быть шестьдесят пять — шестьдесят шесть, но выглядит гораздо моложе: румяный, как Дед Мороз, морщин не особенно и прибавилось, шевелюра цела, только совершенно поседела, импозантен и статен, как встарь, хоть картину с него, поганца, пиши…