не голод, то ценность куска хлеба, так и не смогла приучить себя спокойно смотреть, как кто-то рядом пренебрежительно ковыряется в еде.

– Ты не понял. У меня есть свои дела, а у тебя должен быть режим дня. Если тебе нравится Наташа, я попробую договориться, чтобы она давала тебе уроки живописи.

– С Наташей веселее, чем с тобой, но хуже, чем с мамой.

– Уж прости, что навязываю тебе свое общество! – не сдержалась Варвара Сергеевна.

Жора долго глядел на нее выжидающе, затем выдал:

– Наташа сказала, что того страшного человека, ну, нашего соседа, убил призрак.

– Что?! Кто тебе сказал, что его убили?

– Наташа, – стушевавшись от ее горящего взгляда, отвел глаза Жора.

– Ты это придумал только что! Наташа могла сказать, что ее сосед умер и мы, ее мать и я, ходили к нему в дом.

– Нет, я ей сказал, что ты ментовка. А Наташа сказала, что его точно грохнули, раз позвали тебя. И еще… она слышала утром, во сне, выстрел! – Угольные глазенки округлились и стали похожи на две черные монетки: мальчишка явно рассчитывал произвести на свою невольную няньку впечатление и не прогадал.

– Но почему она не рассказала об этом матери? Или полиции? Или мне?

– Потому что ее мать скажет то же, что и ты сейчас: что она это придумала! – глядя на нее с открытой неприязнью, выкрикнул Жора. – Вы, взрослые, часто детям врете, а нам говорите «не выдумывай».

После этой фразы случилось то, чего так боялась Самоварова: губы мальчика дрогнули и он, прижав свои крепко сжатые кулачки к разгоряченному личику, заплакал.

4

Агата проиграла даже по меркам катрана Швыдковского прилично – около сорока тысяч рублей.

Выпив залпом рюмку кальвадоса, простоявшую весь финал нетронутой, она встала и, опираясь, словно незрячая, о край стола, щелкнула замком сумочки.

Заметно подрагивающими руками отсчитала нужную сумму, не вытаскивая деньги из сумочки.

Поляков украдкой глядел на нее – какую-то оплывшую, на десять весен постаревшую, и вдруг почувствовал, что ему стало ее жаль.

Он почти не испытывал этого чувства уже много лет, и даже сверхэмоциональная Марта не могла задеть то, что давно уже было мертво.

Алексей Николаевич, покровитель этой наивной и наглой девицы, уехал полчаса назад, когда Агата уже серьезно проигрывала.

Да и какой он покровитель – обыкновенный подкаблучник, сорвавшийся домой сразу, как только после полуфинала вытащил из коробки мобильный и прочитал поток сообщений от жены.

Было очевидно с самого начала, что он, заурядность, хотел выпендриться перед товарищами – мол, такого здесь еще не было, а я привел девку, которая неплохо играет!

Как привел, так и бросил.

Агата эта действительно играла неплохо.

После сыгранного ею мизера карта, словно зарядившись негативной энергией мыслей Полякова, весь остаток вечера упорно ей не шла.

Хозяин катрана, берущий с игроков за членство по тридцать тысяч в месяц, а еще получавший с выигрыша каждого по десять процентов, гнусавя и раздражающе напевал себе под нос какую-то арию.

Оставшиеся на столе деньги (свою долю он, как обычно, после подсчета пули без всякого стеснения тут же вытащил из стопки и положил в карман брюк) Швыдсковский, еще раз внимательно изучив щедро исчерченный линиями и цифрами лист, раздал, согласно выигрышам, остальным.

Поляков выиграл меньше всех – всего двенадцать тысяч.

– Агата Дмитриевна, – перестав наконец петь, слащаво заверещал Швыдковский, – вам вызвать такси?

И тут Поляков сделал страшную глупость – предложил подвезти Агату, причем предложил не ей – Швыдковскому, а скорее всего – всегда сидевшему здесь в углу под проектором и не спускавшему с игроков глаз черту.

Его решение было продиктовано вовсе не офицерским, похороненным еще в С-ре (как в припадках злости выкрикивала интуитивная Марта) кодексом чести, а скорее нежеланием ехать к подвыпившей жене.

Поляков надеялся, что к тому моменту, когда он появится в доме, ее всегда ненатурально счастливые и устаревшие, как изношенные платья, подружки уедут, и она уже будет спать.

– Лучше вызвать такси, – поглядела на экран проектора Агата.

Вестерн с Грегори Пеком давно закончился, теперь в беззвучном режиме катран украшал эстетский «Завтрак у Тиффани» с Одри Хепберн.

– Что же вы отказываетесь от услуг генерала? – глядя на наручные часы, устало паясничал Швыдковский.

– Не хочу быть обузой.

– Собирайтесь! – Поляков подошел к рогатой вешалке, снял и подал Агате ее легкий светлый плащ. – У меня поздняя встреча с товарищем, нужно чем-то занять время, – соврал он и тут же возненавидел себя за то, что как будто перед кем-то оправдывался.

* * *

Она жила в городе, и в этот уже поздний субботний час пробок на дорогах почти не было.

Поляков, устав смотреть вперед, на длинном светофоре размял затекшую еще за долгой игрой шею и покосился на притихшую на пассажирском сиденье Агату.

Она сидела в неудобной позе – вжавшись вытянутой, как у балерины, спиной в сиденье и сложив крест-накрест руки на груди.

Юбка, выглядывавшая из-под наспех застегнутого на несколько верхних пуговиц плаща, чуть задралась, и Поляков в свете фар разглядел ее колени – худые и острые, утянутые черным капроном.

– Вы несчастливый человек, – зачем-то сказал Поляков и тут же понял, что совершил вторую за этот вечер глупость.

Агата посмотрела на него в упор – коротко и зло:

– С чего вы так решили? – Она отвернулась к окну, и он краем глаза разглядел ее ухо – слишком маленькое, слишком нежное, с воткнутой в мочку пусетой – вероятно, стекляшкой, под изумруд.

– Это очевидно. Вас никто особо не ждет.

– У вас что, все, кто не сидит сейчас на кухне с борщом в ожидании мужа и не вытирает сопли орущим детям, несчастны? – отвернув от окна голову и глядя вперед, на дорогу, скалилась она. – Будьте покойны – ваш патриархальный поезд давно ушел! Вы и вам подобные зануды‐домострои уже никому не интересны настолько, что это даже не обидно, это… Это просто смешно, вас слушать! – с неожиданно прорвавшейся ненавистью говорила она.

Поляков хорошо чувствовал: она едва себя сдерживает, чтобы не перейти на крик.

Он снова вспомнил Марту и почувствовал привычное – как из самой его глубины, откуда-то из желудка, из того крошечного места, где желудок вот уже много лет разъедала язва, начала подниматься волна глухой, безвыходной, ответной ненависти.

– Я и мне подобные, – криво усмехнулся он, – уж поверьте, не нуждаемся в оценках… – Он чуть было не добавил: «таких, как вы, наглых и глупых баб».

Светофор наконец зажегся зеленым.

Поляков с силой вдавил педаль газа.

– Вы думаете, я не