Я присел рядом.

«А знаешь, что самое забавное? — спросил Ромик. — Никакой Вовчик из „Альфа-Инвеста“ мне не звонил. По ходу я сам все придумал. Тут ведь дело такое».

«Какое?» — не понял я.

«Бизнес — это бизнес. Либо ты, либо… тебя».

Я неуверенно улыбнулся. А он, не глядя, взял со столика пачку долларов. Кинул мне на колени. Я вздрогнул.

«Либо ты, либо тебя», — повторил он.

С этими словами он протянул руку и выключил настольную лампу. А сам как будто нечаянно обхватил мои плечи. И принагнул к себе.

Лязгнула пряжка, и ремень больно ударил меня по носу.

Да, мой скромный ангел-хранитель. Над этой сценой следовало бы навсегда задернуть шторы. За окном подмигивали звезды, и луна светила где-то там, невидимая, но смотреть было некогда.

Широкая ладонь опустилась мне на затылок, и я зажмурился.

То, что я стал делать затем, было очень непривычным. Было ли мне стыдно? Нисколько. Этот день и не мог закончиться иначе. Приключений — по горло, подумал я.

Все полезно, что в рот полезло.

«С-сука, зубы убери», — прошипел мой друг.

Что оставалось делать? Я использовал язык (оказалось, что это совсем нетрудно). И вот тут-то у меня у самого встал, да так, как ни разу не получалось даже вручную. Это ощущение было действительно непривычным. Или уже бывшим когда-то, но давным-давно забытым.

Я даже не успел научиться, как надо. Ромик издал звук, похожий на предсмертный стон, прижал меня к себе и тут же кончил. Пытаясь высвободиться, я судорожно сглотнул, и меня вырвало. Кислым пивом и всем остальным.

Что было потом — как-то вовремя стерлось из памяти. Мой ангел, не напоминай мне, ладно? Пусть мой первый роман останется незаконченным, черт меня подери. Пятнадцать (или сколько?) лет назад.

А сегодня я открываю глаза в чужой квартире, перед чужим телевизором, с недопитым пивом на столе и колбаской чоризо во рту. В сущности, ничего не изменилось.

И еще почему-то у меня…

Да, мой ангел, мне стыдно.

Я помню еще кое-что. Под утро, когда мы спускались по лестнице (я шел впереди, как щенок на поводке), Ромик вдруг щелкнул пальцами и велел мне подождать. А сам вернулся в квартиру. Будто что-то забыл.

Спустя несколько минут сбежал вниз — все с тем же потяжелевшим чемоданчиком.

«Ну, теперь всё», — сообщил он, улыбаясь. Только улыбка получилась несколько застывшей. И пальцы сжимались и разжимались.

Я стоял, прислонившись спиной к стене подъезда. Стоял и смотрел на него.

Он поднял руку — и вдруг потрепал меня за щеку, как фюрер — румяного гитлерюгенда.

«Да не трясись ты так, — сказал он. — Сразу не убил, теперь не трону».

Я стоял и хлопал глазами. Не слишком толстая пачка долларов лежала у меня за пазухой, под ремнем. Голым телом я ее чувствовал. Это было еще одним эротическим переживанием той ночи.

Ромик проследил за моим взглядом. Усмехнулся.

«Тебе — в другую сторону, — сказал он негромко. — На трамвай — и домой. Ты меня не видел. Меньше знаешь — крепче спишь. Ничего личного. Понял?»

Я глядел, как он идет прочь, между домов, к проспекту. Страх уходил, уступая место одиночеству.

Спустя десять лет я увидел Ромика по телевизору. В новостях. Депутат, глава незапомненного мною думского комитета был найден мертвым в собственном доме на Кипре.

А здесь широченная телепанель показывает Москву. Путешествие завершилось. Слышно, как в прихожей скрежещет ключ в замке. Мамочка вернулась с работы.

А я сижу на диване в белых джинсах, но без футболки. На джинсах — пятно от пива. Я выгляжу как герой из моего рингтона:

My friend's got a girlfriend but he hates that bitch…

— Ты сходил в магазин? — спрашивает она. — Вот умница. А еще чем занимался?

— Так, ничем, — говорю я. — Бухал и мастурбировал.

Она тонко улыбается:

— Правда? На пивные этикетки?

До меня не сразу доходит. Потом я гляжу на пустые бутылки от «Топвара». Да, сисястые телки на этикетке вполне призывны.

— Да, Мамочка, — отвечаю я медленно. — Теперь ты накажешь меня?

Странное выражение на ее лице. Печальное и отчего-то мечтательное. Как тогда. В первый раз. На пеньке.

— Красивые девочки, — говорит она вдруг. — Любишь красивых девочек?

Как я люблю на улице рассматривать женщин. Девочек с льняными кудрями вокруг нежных щек, значительных грозных старух, неясных отроковиц с замаскированными прыщами и смешными нарядами, мрачных феминисток со щеточкой усиков и сгрызенным ногтем на мизинце, лучезарных блондинок в микроскопических шортах и прочих, и прочих. И прочих. Я таращусь на них беззастенчиво, я подсаживаюсь ближе, порывисто втягиваю носом и идентифицирую духи, подслушиваю разговоры, такие одинаковые, такие разные, такие понятные вроде бы.

На мужчин, мальчиков и юношей я не смотрю никогда. Ах, оставьте, стоит ли на них смотреть, с мужчинами, мальчиками и юношами нужно разговаривать, лучше долго, пробовать касаться пальцем ладони, задумчиво говорить: «линия судьбы пересекает линию сердца», — и все равно мне понравится кто-нибудь светловолосый, светлоглазый, смеющийся моим шуткам.

Женщины — другие.

Встречаю на Покровке старую даму, она сухопара и подвижна, вокруг смуглого небольшого лица красивым седым ежом топорщатся голубые волосы, черная короткая дубленка кожано поскрипывает, на ногах празднично желтеют массивные зимние кроссовки «Катерпиллер», носков нет. Дама стремительно проходит мимо, жадно затягиваясь сигаретой без фильтра, и великолепна, просто великолепна. Завистливо смотрю вслед. Торопливо закуриваю. Возвращаюсь домой.

— Слушай, ну и как эта девочка, заказчица из Дании?

— Все нормально. Сегодня оплатила оба счета, с учетом увеличения тиража и перерасчета стоимости кожаных папок.

— А вообще она как здесь? Адаптировалась? Ты говорила, что она впервые в России.

— Сложно сказать. Они там другие совсем. Просто иная цивилизация. Таскает с собой блокнотик, записывает все расходы, копейки и рубли. Может сказать: «Я вам должна семь рублей за пакет кофе, а вы мне двадцать пять за проезд, итого ваш долг восемнадцать рублей…»

— Ну а что, нормально.

— Наверное. Говорит: «Не позже 2015 года я должна родить как минимум одного ребенка, желательно мальчика».

— Так она замужем?

— Нет, не замужем. Но планирует.

— Не позже 2011 года?

— Самое позднее — 2013.