Дядя взял его под руку, и они сделали несколько шагов, продолжая беседовать.

– А как твои родители? – продолжил Боэмунд. – Я не связывался с ними вот уже несколько месяцев, думаю, сестра наверняка заклеймила меня позором!

– Вряд ли, – с легким смешком ответил Танкред, – она привыкла. Сейчас у них все нормально, но чуть больше месяца назад у отца был приступ, который отправил его на неделю к госпитальерам.

– Приступ? Но все обошлось?

– Да. Они провели ему клеточную реконструкцию, и, по его собственным словам, теперь ему кажется, будто у него сердце двадцатилетнего!

– Реконструкцию? Проклятье, это же стоит целого состояния! Разве имение приносит такой доход?

– Хм… на самом деле пришлось частично взять под залог в аббатстве Жюмьеж.

Боэмунд резко остановился:

– Брать под залог? И к тому же в аббатстве? Какое безумие! Вам ни в коем случае не следовало на это соглашаться.

– Отец был в критическом состоянии, у нас не было времени искать другой выход.

– Бог мой, нужно было обратиться ко мне, Танкред! Я бы обязательно помог.

– Знаю, дядя. Но мать не захотела, для нее это вопрос принципа.

– Пошла она к дьяволу со своими принципами! Она всегда считала делом чести со всем справляться самой, не обращаясь ни к кому за помощью. Благородная позиция, пока она не заставляет закладывать фамильное имение! Это часть твоего наследства, Танкред, ты хоть отдаешь себе отчет?

Танкред прекрасно отдавал себе отчет. На самом деле он пытался переубедить мать, но безрезультатно. Он знал, что следовало проявить больше твердости и что, когда отца не станет, именно ему придется взять на себя бразды правления кланом, а значит, он должен быть к этому готов. Но долгие годы военной службы, проведенные вдали от семьи, зародили в нем смутное ощущение некоторой утраты законности своего положения как владельца и наследника. От этого он терялся, как если бы упрекал самого себя в том, что не выполняет обязательств, которыми его никто на самом-то деле и не наделял. Наверняка эти чувства отразились у него на лице, потому что Боэмунд внезапно смягчился.

– Ну вот, я тебя уже отчитываю, хотя мы не виделись столько недель. Ты же знаешь, я тебя понимаю, должно быть, как никто другой, Танкред, я-то слишком хорошо знаю, в какие трудные обстоятельства может вогнать военное ремесло человека, надолго отдалив его от близких. В конечном счете кто знает, проявил бы я больше прозорливости, оказавшись на твоем месте.

Танкред ответил ему легкой улыбкой – он оценил этот знак внимания.

Дядя продолжил:

– На самом деле я пришел кое-что тебе сказать. Момент, конечно, не лучший, но я не уверен, что сумею повидаться с тобой вскоре после старта.

– Слушаю вас, дядя.

– Я только хотел сказать, что на борту – и в более широком смысле, во время этой кампании – я буду вынужден вести себя с тобой так, как если бы ты не был моим племянником.

Танкред нахмурился, не понимая, куда клонит Боэмунд.

Тот не замедлил уточнить:

– Разумеется, я говорю исключительно об официальных обстоятельствах. Когда мы будем встречаться в неформальной обстановке, я буду вести себя как обычно. Однако на публике или если речь зайдет о тебе в связи с делами военными, я не могу допустить, чтобы у кого-то создалось впечатление, будто я отношусь к тебе по-особенному.

Танкред по-прежнему не мог понять, зачем дяде понадобилось специально вызывать его на разговор, чтобы высказать все это. У него мелькнула мысль, что Боэмунд, возможно, узнал о его принадлежности к ордену Храма, и он ощутил смутное беспокойство. Однако немедленно отбросил такое предположение. Если бы Боэмунд действительно что-то услышал, он вел бы себя не так непринужденно, а, наоборот, наверняка пришел бы в ярость.

– Разумеется, дядя, так всегда и было, и я никогда не ожидал от вас особых привилегий.

Боэмунд с явным удовлетворением положил руку ему на плечо:

– Да-да, конечно, Танкред. Я прекрасно знаю, не беспокойся. Мне просто хотелось на всякий случай прояснить этот момент в наших отношениях. В конце концов, мы ведь впервые вместе участвуем в одной военной кампании.

По всем коридорам разнесся сигнал общего вызова:

До времени «Ч»[36] менее тридцати минут. До времени «Ч» менее тридцати минут. Персоналу занять свои места в ячейках, прекратить всякую деятельность и перейти в режим взлета. Приказ подлежит немедленному выполнению.

– А, думаю, мне пора идти, – сказал Танкред. – Я еще должен проверить, правильно ли подготовилось мое подразделение.

– Конечно, конечно! Я постараюсь сделать так, чтобы мы виделись чаще, чем раньше. В конце концов, мы же на борту одного корабля, – добавил Боэмунд, улыбаясь, – так что это будет проще, верно?

Они снова обнялись, и на этот раз по-настоящему. Может, дядя тоже немного нервничал перед отлетом.

Вернувшись в каюту, Танкред увидел, что все его люди, болтая и перешучиваясь, уже расположились по ячейкам на койках. Старший прапорщик Юбер ждал его, чтобы самому подготовиться. Танкред поблагодарил прапорщика за то, что тот подменил его, и оба тоже устроились на своих местах.

Хотя его люди весело балагурили в ожидании сигнала к отбытию, Танкред различал в их голосах тревожные нотки. Их беспокойство нарастало по мере приближения старта. Он припомнил, что сам всегда относился к этому моменту как к простой рутине, не заключавшей в себе никакого риска. Но в то же время вероятность воспламенения при старте, какой бы малой она ни была, все-таки не сводилась к нулю. Он вдруг ощутил, что у него стали мокрыми ладони, когда вообразил, как кабину вдруг заполняет раскаленный газ, испепеляя все на своем пути, пожирая тела и… Прекрати! Он заставил себя думать о чем-то другом, хотя теперь прозвище реакторов – Адовы пасти – показалось ему куда менее остроумным.

Натянув предписанные уставом тонкие хлопковые штаны, он улегся на койку и прицепил к себе два электрода, предназначенные для наблюдения за его жизненными показателями. Ремни, которыми он затем пристегнулся, играли скорее символическую роль, поскольку компенсирующие силовые поля, которые скоро сомкнутся вокруг ячейки, должны поглотить все ужасные последствия предстоящей перегрузки.

Громкоговорители в каюте объявили:

Теперь все умолкли или тихонько молились. Танкред следил за высвечивающимися на его панели цифрами обратного отсчета, стараясь изгнать из головы все мысли и расслабить мускулы. Льето не только не беспокоился – он буквально сгорал от возбуждения; Энгельберт с жаром читал последнюю молитву: