Все это попахивало чем-то антипарижским, меркантильным, выглядело более грубым и вместе с тем менее дешевым, чем французские переплеты; повсюду, среди открытых альбомов, воспроизводящих юмористические сцены из Морье и Джона Лича или бросающих сквозь хромолитографии равнин умопомрачительные кавалькады Кальдекотта, мелькнуло несколько французских романов, примешивая к цвету незрелого винограда добродушно-самодовольную вульгарность.

В конце концов он прервал созерцание, толкнул дверь и вошел в просторную, битком набитую библиотеку; сидящие иностранцы разворачивали карты, что-то бормотали на непонятных языках. Приказчик принес ему целую коллекцию путеводителей. Он тоже сел, перебирая эти книги; их обложки гнулись в пальцах. Пробежав их, он остановился на той странице Бедеккера, где описывались Лондонские музеи. Он заинтересовался лаконичными и точными деталями гида, но внимание перескакивало от старой английской живописи к новой: та привлекала больше. Кое-что он видел на международных выставках; вероятно, снова увидит их в Лондоне: картины Миллэйса "Бдение св. Агнессы" в серебристо-зеленоватом лунном колорите; полотна Уатса — странные цвета, в которых преобладал гуммигут и индиго; эскизы к этим картинам сделал больной Гюстав Моро, набросал их анемичный Микеланджело, и переделал Рафаэль, захлебнувшийся в голубизне; среди прочих холстов он вспомнил "Обличение Каина", "Ида" и "Евы": в причудливо таинственном сплаве этих трех художников пробивалась квинтэссенция личности англичанина, педантичного и мечтательного, одержимого наваждением резких тонов.

Все эти полотна столпились в памяти. Приказчик, удивленный поведением клиента, замершего над столом, спросил, на каком путеводителе тот остановил свой выбор. Дез Эссэнт в изумлении взглянул на него, потом извинился, купил Бедеккер и вышел. Влажность оледенила его; ветер дул сбоку, хлестал аркады дождевыми хлыстами. "Езжайте туда", — сказал он кучеру, показывая пальцем на магазин в конце галереи, — тот, что образовывал угол улицы Риволи и Кастильоне и напоминал своими беловатыми светящимися окнами гигантский ночник, горящий в беспокойстве тумана, в скудности ненастья.

То была "Бодега". Дез Эссэнт заблудился в огромном зале, тянущемся коридором; его поддерживали чугунные колонны, он был нашпигован вдоль каждой стены высокими бочками, стоявшими на подпорках.

Опоясанные железными обручами, с брюхом, украшенным деревянными амбразурами, которые изображали "козлы" для трубок, причем из отверстий торчали ножкой вверх стаканчики в форме тюльпанов; с насаженными в низу брюха каменными кранами, эти жирняги с королевским гербом демонстрировали на цветных этикетках название страны и содержимое, цену всего пуза, бутылки или стакана.

В свободной аллее, между двумя рядами бочек, под газовым светом, жужжащим в рожках страшной люстры серо-железного цвета, столы, заставленные корзинами с Пальмерскими бисквитами, солеными и сухими пирогами, тарелками, куда были навалены ломтики жареной баранины и сэндвичи, неказистые с виду, но обжигающие как горчичники, следовали друг за другом между рядами стульев до самого конца этого погреба, нашпигованного новыми бочками; на голове их лежали маленькие бочонки со штемпелем названий.

Алкогольный дух поработил дез Эссэнта, когда он уселся в этой зале, где дремали могучие вина. Он осмотрелся: тут выравнивались фужеры с целой серией терпких или сладковатых портвейнов цвета красного дерева или малины; они отличались хвалебными эпитетами: old port, light delicate, cockburn's very fine, magnificent old Regina"; там, раздувая громадные чрева, теснились бок о бок гигантские бочки с воинственными винами Испании: хересом и его производными цвета дымчатого или резкого топаза: сан-лукаром, пасто, паль, дри, олорозе, креплеными и сухими амонтилья.{28}

Погреб был битком набит; облокотившись о край стола, дез Эссэнт ожидал стаканчик порто, заказанный "джентельмену", что откупоривал взрывчатую соду, содержащуюся в овальных бутылочках; те преувеличенно напоминали капсюли желатина и растительного фибрина (фармацевты маскируют ими вкус некоторых лекарств).

Вокруг сновали англичане: нелепости бледных клержименов, в черном с головы до ног, в мягких шляпах, зашнурованных башмаках, нескончаемых рединготах с созвездием маленьких пуговиц на груди, выбритыми подбородками, в круглых очках, сальными напомаженными и прилизанными волосами; хари хищных птиц и морды догов с апоплексическими шеями, ушами-помидорами, винного цвета щеками, идиотическими глазами, налитыми кровью, ожерельями бород, похожих на бороды крупных обезьян; чуть дальше, в конце подвала, долговязый колбасник с паклей вместо волос, подбородком, украшенным волосами, белыми, как внутренность артишоков, расшифровывал сквозь лупу миниатюрные антиквы из английской газеты; напротив — нечто вроде американского капитана: коренастый, с закопченной кожей и носом-луковицей, — засыпал, засадив сигару в волосатую дыру рта и поглядывая на развешанные по стенам рекламы шампанских вин, марок де Перье и Редерера, Хаидзика и Мумма и монашескую голову в капюшоне с начертанным готическим шрифтом именем: Дом Периньон в Реймсе.

Здесь царила атмосфера караульной, но истома обволокла дез Эссэнта; одурев от болтовни англичан, он грезил, воскрешая перед пурпуром порто, наполняющем стакан, героев Диккенса (те так любили его!); мысленно населял погреб новыми персонажами, видя здесь — белые волосы и багровое лицо господина Уикфельда; там — флегматичную и хитрую, с безжалостными глазами физиономию господина Тулкенгорна, мрачного адвоката из Блэк-хауза. Решительно все вырисовывались в памяти, располагались в "Бодега" со своими приключениями и жестами; воспоминания, оживленные недавним чтением, достигли необычайной отчетливости. Явился, плавая, словно теплый ковчег в потопе грязи и сажи, город писателя, хорошо освещенный, хорошо отапливаемый, хорошо обслуживаемый, где в хорошо закрытом доме медленно осушали бутылку крошка Доррит, Дора Копперфильд, сестра Тома Пинча. Он изленился в этом искусственном Лондоне, счастливый, что находится в безопасности, слушая, как по Темзе (за Тюильри, возле моста) проплывают буксиры испускающие страшные вопли. Стакан опустел; несмотря на дым, рассеянный в погребе, разогретом сигарами, трубками, он испытывал, падая в реальность, в зловонную влажность — легкую дрожь.

Он спросил стакан амонтильядо, но перед этим сухим бледным вином отрадные историйки, нежные мальвовые растения английского писателя обронили листву; возникли безжалостные, отвлекающие, болезнетворные вещи Эдгара По, а с ними — краснота на коже. Его осадил холодный кошмар при воспоминании о бочонке амонтильядо, — о человеке, замурованном в подвале; показалось, что добродушные и банальные физиономии американских и английских алкашей, заполнявших зал, отражают подозрительные жестокие замыслы, инстинктивные грязные намерения; потом он заметил, что остался один: подошел обеденный час; расплатился, отлип от стула и в совершенном одурении толкнул дверь на улицу, получил мокрую пощечину; затопленные дождем и шквалом фонари покачивали своими маленькими пламенными веерами, не освещая; небо спустилось до брюха домов. Дез Эссэнт созерцал арки улицы Риволи, погруженные во тьму и захлебнувшиеся водой; казалось, что он находится в мрачном туннеле, вырытом под Темзой; подергивания желудка вернули к реальности; он сел в свой экипаж, бросил кучеру адрес таверны на улице Амстердам, возле вокзала, и взглянул на часы: семь. Как раз успеет пообедать; поезд отходит лишь в восемь пятьдесят, и он считал на пальцах, отмечал время прохождения от Дьеппа к Ньюхавен, думая: "Если цифры путеводителя верны, я буду в Лондоне завтра днем, в двенадцать тридцать".