Порой, смотря на свою невестку, она думала, что это, пожалуй, слишком тяжелое наказание – женить красавца-сына на толстухе-сироте. Но тут же прогоняла эту мысль и говорила себе: очарование обманчиво, а красота бесполезна. Да и куда завела их красота проклятой ашкеназки?

Моя мать Луна родилась ровно через восемнадцать месяцев после того, как бабушка Роза потеряла своего первого ребенка. Мама любила рассказывать, что при ее рождении все птицы в Иерусалиме запели, а все церковные колокола зазвенели – так, что в больнице «Мисгав-Ладах», где она родилась, было слышно.

Когда я спросила об этом бабушку Розу, она усмехнулась:

– С ее-то птичьей памятью – и помнит, как пели птицы, когда она родилась? Если я не помню, откуда ей помнить?

Зато бабушка Роза хорошо помнила, что произошло, когда дедушка Габриэль впервые взял на руки мою маму после того, как ее вымыли, вытерли и одели в батист. Он прижал ее к сердцу, а она с силой уцепилась за его мизинец и открыла глаза. Его сердце на мгновение замерло, и он второй раз в жизни увидел сноп золотых лучей. Личико малышки освещали такие же лучи, как те, о которых мать сказала, когда он был маленьким ребенком, что так выглядит Бог.

– Пресьоса[45], – прошептал он, – красавица моя, радость моя…

И тогда случилось чудо: дедушка Габриэль, который не улыбался и не смеялся с тех пор, как прадедушка Рафаэль умер из-за него, засмеялся от счастья. Он поднял свою дочь над головой и закружился с ней в танце по палате, где бабушка Роза лежала среди других рожениц. За окном светила полная луна, лунный свет проник в палату и залил ее ярким сиянием, и дедушка посмотрел на мою новорожденную маму, поднес ее к окну и сказал:

– Смотри, пресьоса миа, смотри, луна сияет, как ты, луна миа!

Вот так было выбрано маме имя – в честь луны, которая в день ее рождения озарила жизнь дедушки Габриэля заново.

Каждый день, закончив работу в лавке, Габриэль мчался домой, к маленькой Луне.

– Приноси ее в лавку, – говорил он Розе. – Приноси даже несколько раз в день. Эта девочка – благословение, она приносит мне удачу.

И Роза надевала на Луну подгузник, штанишки, а сверху розовое платье с помпонами, натягивала на маленькие ножки белые носочки, на головку – белую шапочку. И то и другое она связала во время беременности: новый набор для нового ребенка, которого она ожидала.

Одежки маленького Рафаэля, к великому огорчению Розы, Меркада потребовала вынести из дому сразу же после того, как его похоронили, потому что одежда умершего младенца может навлечь несчастье. И вместе с колыбелькой их передали в приют для сефардских сирот. Роза заливалась слезами и не могла утешиться. Меркада не мешала ей плакать. Дочерям она велела не беспокоить Розу. «Когда у нее в животе снова появится ребенок, это пройдет», – сказала она. А Габриэль, видя, как горюет молодая жена, и не зная, как вести себя с ней, полностью посвятил себя работе в лавке. Он даже не пытался ее утешить и ни разу не заговорил с ней об умершем сыне, об ее и своих чувствах.

Старательно одев девочку, Роза укладывала ее в белую деревянную коляску, с обеих сторон которой имелись окошки, чтобы ребенок мог смотреть на мир. Роза очень гордилась этой громоздкой коляской – Габриэль специально ездил за ней в Тель-Авив. Лишь немногие могли позволить себе такую роскошную детскую коляску. Роза укрывала девочку плотным лоскутным одеяльцем и выходила с коляской на прогулку.

Приходя на рынок Махане-Иегуда, она чувствовала себя английской королевой. Все лоточники и лавочники здоровались с ней, кричали ей вслед: «Мазаль тов, сеньора Эрмоза! Чтоб вы и ваша доченька были здоровы!» И Роза расплывалась в улыбке до ушей. Это был ее звездный час. Женщины подходили к коляске, цокали языком, восхищались прелестной малышкой, ее нарядными одежками, роскошной коляской и красивым одеяльцем, и Роза, которая уже давно забыла те тяжелые дни, когда ей было нечего есть и нечем накормить брата, улыбалась и благодарила. И никто, включая мужа, не подозревал, что, когда она остается с ребенком одна дома, ей не хватает терпения. Плач девочки сводил ее с ума, она грубо вынимала ее из кроватки, доставала грудь и совала ей сосок, чтобы заставить умолкнуть. Никто, включая мужа, не знал, что, когда Роза одна дома и жалюзи опущены, она сидит на кровати и смотрит в пустоту, считает овец и ждет, пока взойдет солнце и она снова сможет выйти гулять с ребенком в коляске.

Роза видела, как загораются глаза Габриэля всякий раз, когда он смотрит на Луну, с какой бесконечной нежностью он берет ее на руки, целует в глаза, умильно сюсюкает, подбрасывает в воздух и гордится ею так, словно она – произведение искусства. Ее же сердце было словно закрыто для девочки. У меня больше нет места в сердце, думала она, я еще не перестала оплакивать своего мальчика, Рафаэля, мир праху его, а уже появилась эта… Слишком рано появилась.

В глубине души Роза еще и ревновала Габриэля к дочери, которую он дарил особыми чувствами. Сама-то она ни разу не видела от него такого теплого и любовного отношения, не говоря уже о близости. За все время их брака он приходил к ней в постель считаные разы, а после рождения Луны – вообще ни разу. Он был замкнут, отчужден, говорил с ней только о ребенке или домашних делах. Никогда не посвящал ее в свои дела, не уделял ей внимания, не баловал словами любви, не выказывал привязанности. Выполнял только то, что был обязан. Даже когда он ложился с ней в постель, он делал то, что нужно делать, и сразу же после этого вставал и шел на свою кровать в другом конце комнаты.

Роза не жаловалась – жизнь с Габриэлем была несравненно лучше, чем жизнь до него. Ей было что есть, во что одеться, она могла позаботиться о младшем брате. Ей очень повезло войти в семью Эрмоза, зажиточную и уважаемую. И кто мог предположить, что ей так повезет? Она была благодарна судьбе и в глубине души надеялась, что в конце концов почитаемый ею муж обратит на нее свою благосклонность и может быть, может быть когда-нибудь, хоть однажды, дотронется до нее так, как ей хотелось бы дотронуться до него, – с нежностью и лаской. Может, хотя бы раз, придя к ней ночью, он поцелует ее в губы. Ведь он ни разу не поцеловал ее, даже под хупой.

И хоть он ей об этом не говорил, она знала, что разочаровала его, когда умер их первенец Рафаэль. Ни слова не сказал он в утешение, когда она плакала по ночам после смерти ребенка. Ни разу не положил ей руку на плечо, только позволил ей плакать, пока источник слез не иссяк. Но он не мешал ей оплакивать потерю, не приближался к ней месяцами после смерти ребенка. Даже Меркада, которая жила с ними и отравляла ей жизнь, не сказала ни слова.

А когда Роза снова забеременела, все заботились о том, чтобы ей было удобно, чтобы она не работала тяжело, чтобы ничего не поднимала, не нагибалась. Ее невестка Аллегра приходила раз или два в неделю мыть полы, сестры, по распоряжению Меркады, поочередно убирали дом. Даже готовить Меркада ей запретила. Соседки приносили киптикас, софрито, авас кон ароз, а хамин с макаронами, хаминадос, бурекасы и сотлаж на субботу Меркада готовила сама. Иногда, глядя на свою бесформенную невестку, Меркада поднимала глаза к небу и мысленно обращалась к мужу: «Ох, керидо, а может, лучше б я подождала денек-другой и нашла Габриэлю не такую уродливую жену?»