Лиза снова тащилась позади с каменным лицом. Режиссер то и дело подзывал ее, и помощница ускоряла свои великаньи шаги и подходила ближе. Мы с режиссером отлично поладили и были на одной волне. Я усилием воли отогнал тени умерших и заглушил их отчаянное лопотание – чтобы не мешали.

По дороге к развалинам дальних газовых камер, построенных для спешной ликвидации венгерских евреев, режиссер, как и я, заметил удивительную красоту здешней природы – повсюду редкие птицы, маленькие озерца, окруженные цветами. Он сделал несколько фотографий. Внезапно он остановился, переключил камеру на режим видео и начал снимать меня. Я шел по траве. Небо было облачным, и режиссер снимал меня спереди. Я вдруг превратился в героя фильма.

«Что вы такое делаете?» – хотел я спросить, но промолчал.

– Не переживайте, – сказал он на своем тяжеловесном английском, вероятно, уловив мое беспокойство. – Я буду использовать эти материалы, только если вы позволите.

Он продолжал снимать, когда мы стояли возле развалин построек, где происходила ликвидация, и я объяснял, что в последние месяцы концлагеря они работали на полную мощность, потому что немцы изо всех сил старались завершить свою работу до поражения. Мы были там одни. Так далеко не заходил никто. Помощница бродила вокруг, а мы с режиссером обсуждали детали процесса. Как профессионалы.

– Я хочу все понять, – сказал режиссер. – Где что находилось. Хочу, чтобы все это встало у меня перед глазами.

Я чувствовал, что он хочет украсть единственное, что у меня есть. Он наклонился, зачерпнул горсть земли, помял ее в руке, растер между пальцами. Странный жест – но я делал то же самое каждый раз, как приходил сюда.

Когда мы покончили со всеми пунктами, музейный комплекс уже закрывался. «Мерседес» ждал нас у выхода. По лицу режиссера было видно, что он доволен. Я тоже был доволен. Я дал ему то, что он хотел.

В Кракове они поехали в свой маленький элегантный отель у подножия украшенного башенками Королевского замка, а я – в дешевую гостиницу на другом берегу Вислы, где обычно останавливаются туристы.

Ранним утром следующего дня мы опять отправились в дорогу. Лиза снова сидела между нами, посвежевшая, умиротворенная. Она поприветствовала меня вежливым «с добрым утром» и милой улыбкой. Я был бы не прочь с ней поболтать, но присутствие режиссера не позволяло. Он курил, пуская дым в открытое, несмотря на холод, окно, и выглядел обеспокоенным.

– Скажите, – внезапно повернулся он ко мне. – Как по-вашему, почему людей не отвозили с платформы прямо к газовым камерам, почему они больше километра шли пешком?

Это был резонный вопрос, который и меня заставил задуматься во время работы над диссертацией. Но ответ был прост. Я объяснил, что старых и больных, тех, кто не в силах идти, действительно отвозили на грузовиках, а остальные шли пешком, потому что они только-только вышли из грузовых вагонов и их надо было убедить, что они прибыли в конечный пункт назначения, где получат еду и кров. Если бы людей снова загнали в какой-то транспорт, они бы поняли, что их разлучают с близкими, которых после селекции отправляли в другую сторону, и началась бы истерика.

Режиссер кивнул, удовлетворенный ответом.

– Логично, – сказал он и бросил Лизе по-немецки: – Умный еврей.

Она испуганно посмотрела на меня. Я сделал вид, что не услышал или не понял.

Мы ехали в Белжец. Там по дороге есть одно место, где равнина переходит в холмы Галиции и от красоты природы разрывается сердце. Я спросил режиссера, слышал ли он о Шае Агноне, и немец отрицательно покачал головой.

– Он получил Нобелевскую премию, – похвастался я.

– Не знаком с его книгами, – ответил режиссер. – Человек не может за свою жизнь прочесть все. Я застрял на фон Клейсте.

Когда мы подъехали к Белжецу, на окраине которого располагался концлагерь, режиссер попросил водителя остановиться, немного прогулялся по главной улице, мимо магазинчиков и невысоких домов, и сделал несколько снимков.

Я улучил момент, когда он оказался впереди нас, и спросил Лизу:

– Для чего он все это фотографирует? О чем фильм?

Она ответила опасливым шепотом:

– Точно не знаю. Он мне не все рассказывает.

Бедра у Лизы были слишком широки для такого роста и такой маленькой груди, от чего ее фигура и казалась непропорциональной. Однако это совсем ее не портило.

Режиссер дал водителю знак следовать за нами, и мы прошли вдоль железнодорожных путей до самого концлагеря. Режиссер с наслаждением подставлял лицо солнцу, лучи которого играли на стеклах его темных очков и в волосах.

Мы добрались до крытого черепицей здания железнодорожного вокзала. Там стоял грузовой поезд на Украину. Машинист курил на платформе сигарету и грелся на солнце.

Режиссер попросил Лизу открыть что-то в ноутбуке и показать мне. Групповое фото сотрудников концлагеря в длинных шинелях – картинка с обложки моей книги.

Я улыбнулся.

– Что такое? – удивился режиссер.

Я ответил, что сам в свое время долго рассматривал эту фотографию.

– А мы и правда коллеги, – сказал режиссер по-немецки и попросил отвести его туда, где был сделан снимок.

Да не вопрос. Мы пересекли железнодорожные пути, подошли к маленькому строению, где жил начальник концлагеря, и я сказал:

– Здесь.

– Стойте тут, – сказал режиссер и сфотографировал меня.

Я прикрыл лицо руками. Я не хотел сниматься.

– Стойте прямо! – велел он. – Это важно! – И снова сфотографировал.

Я решил, что потом с ним об этом поговорю, выясню, что он намерен делать со снимками.

Как и в Аушвице, режиссер попросил показать ему точный маршрут, по которому прошли евреи – с момента высадки из вагонов и до рвов, куда в тот же день сбрасывали их тела. Но в Белжеце этот маршрут проследить сложно – территорию концлагеря перепахали, и сейчас она уставлена черными мемориальными камнями. Мы стояли у входа, пытаясь мысленно реконструировать, где какое строение располагалось. В те минуты мне было особенно приятно работать с немцем. Я чувствовал, что мы – настоящая команда. Я рассказал им про Рудольфа Рёдера, которому удалось сбежать, и о показаниях, которые он дал. «Мамочка, но я же хорошо себя вел, ой, темно, темно», – слышал Рёдер ребенка, кричащего из газовой камеры.

– Минутку! – сказал режиссер. – Давайте-ка это еще раз.

Сунув в угол рта сигарету, он принялся меня снимать. Я почувствовал себя актером. Решил, что цель хорошая, что это во имя Памяти, что это миссия, которую вы на меня возложили. Я повторил все на камеру, скользя взглядом по его большим рукам, его ремню, его башмакам, его губам. Режиссер сказал: «Смотрите в объектив», – и велел помощнице правильно меня поставить.

– Что это вы здесь снимаете? – спросили голоса из-под земли. – И зачем ты повторяешь перед этим немцем последние слова убитого ребенка?