Обычное дело – вознесут, потом потопчут… Ритм… И такие коленца выкидывает жизнь, только бы не застаиваться.

По молодости лет он удивлялся, обижался на окружающих. Как многие, считал, что все препятствия организованы чужой волей. Намеренными кознями врагов. Но только первый раз мучительно было скатываться с так тяжело покоренной вершины профессионального олимпа после яркой, всем заметной удачи…

Сумел удалить эмоции. Перетерпел сильную боль. Вроде операции на главном органе кровообращения. Сам себе ее сделал. И сердце перестало вмешиваться в прагматические размышления.

Проще сделалось не только в профессии. Ничто не стесняло его… Днем мог приехать в Москву, насладиться телом одной любящей его дамы, а после, перед возвращением на дачу, пойти поужинать с другой. Съесть наваристый, обжигающий нёбо лагман под терпкий разговор. С Марфой, например…

Понаблюдал за другими – и за коллегами-современниками, и исторические прецеденты осмыслил. Научился грамотно группироваться, чтобы защищаться от ударов. Чаще всего хаотических, поскольку старался ни с кем не иметь близких личных отношений, которые и доводят до целеустремленной травли.

На равном удалении от себя всех держал. Осознанно. И словцом обозначил прежде всего для себя, а потом, расслабившись, щегольнул им, болтая с близкими дамами. От него подхватили и пустили в политический обиход, без указания авторства. «Олигархи, равноудаленные от власти» – стоящая формула.

А Федор, почувствовав перемену ветра – когда вдруг перестает подталкивать вперед и начинает хлестать по лицу, – напролом не шел. Затаивался. В самовольном, а не принудительном уединении хорошо думается, пишется, мысль так глубоко вкапывается, что можно добраться до ядра любой проблемы. Ведь экономические и политические задачки только кажутся сугубо специальными, на самом деле их решение лежит в философской области…

Этого-то не учли в свое время молодые экономисты-перестройщики. Увлеклись игрой в монетки – как дети, у которых раньше не было игрушек (в советское время деньги и правда мало что значили).

Федор в тот момент на полгода зарылся в немецкой глуши – фонд Бёлля поселил его в старинном замке на берегу Северного моря. Педантичные немцы соблюдали четко сформулированное условие – полное уединение гостя и его инкогнито. Не потревожили, несмотря на то что интерес к России был разогрет тогда до кипения.

Честно говоря, ему самому трудно было не вмешаться. Даже сумку собрал, чтобы метнуться в аэропорт. Но тут увидел по телику Ростроповича с ружьем. В коридоре Белого дома музыкант-революционер засветился перед камерами. Тоже из Европы сорвался.

Кто повторяет, в говно ныряет… Вспомнив эту детскую пословицу, Федор сдержался. Вместо броска на родину – многочасовые прогулки. И хотя перед глазами – стальной лист чужого моря, ритмично сминаемый ветром, а не привычный российский простор, все равно он сумел настроиться на философский лад.

И вскоре, проанализировав еще и язвительную западную прессу, увидел опасности, которые дает вдруг свалившаяся политическая свобода. Въяве представил, как, празднуя победу, политики закорешатся, выпьют от души и решат, что теперь им любое море – по колено. Что держат Бога за бороду.

Из-за того, что голова в похмелье совсем не варит, они привлекают экономические умы. Конечно, не старые, а молодые. И трезвый поступок обнуляется – лабораторные ученые пьянеют от данной им свободы.

Ломать – не строить. Но чтобы перевести государство из одного исторического состояния в другое, нужна большая сноровка и тяжесть размышлений. Только смелый и в то же время безответственный ум может отказаться от продумывания реформ хотя бы на смехотворно ничтожный срок в сто лет. Проще, конечно, не рассуждая, изнахратить прежнюю систему и на ее обломках воздвигать миражную непродуманную конструкцию.

Разроем до основанья, а затем…

Вскоре Федор увидел, что безумный ум нашелся. Объединенный. Смелость – от «молодого» реформатора, а ответственность, то есть безответственность, – от харизматического лидера. Сколько бед натворит этот кентавр…

(Вот еще одно доказательство правильности того, что сам он никогда и ни с кем не объединяется. И дальше надо в одиночку действовать…)

А кентавр начал шуровать… Много чего упустил. Например, привычку советского человека к натуральному обмену. В городе: от тебя – телячья мякоть без костей, от меня – билет на Таганку. На селе: за бутылку – все, что угодно…

От полугода до двух лет отвел Федор на экономическую и политическую неразбериху. Понимал, что настоящая борьба за власть – впереди. И прецедент был: после освобождающей Февральской революции последовала кровавая Октябрьская.

Статью Федора, в которой он недвусмысленно сформулировал все эти соображения, сразу напечатали в популярном столичном еженедельнике. Но не прочитали. Общество, погрузившись в эйфорию, не в состоянии воспринимать здравый смысл. Как и частный человек в экстазе.

Федор даже не удивился отсутствию какой бы то ни было реакции: знал, что сильно вперед забежал… Не схватывают люди очевидного, что с них взять…

А хладнокровные и умные профессионалы, те, кто способен понять справедливость его мыслей, молчат из самой простой ревности, подкрепленной сложными корпоративными соображениями. Поддерживают-то обычно своих. Вот она – расплата за равно-удаленность от всех партий и групп. Неспособность услышать одиночку ущемляет не только его самого, но и общество.

А когда один из реформаторов призвал к созданию «дешевого государства», Федор за голову схватился от нелепости самой идеи.

Колосс России с крошечной головкой, то есть с маленькой государственной машиной, – вот какого монстра придумали.

Нонсенс!

Без могучего, всеохватного государственного механизма не выживет Россия с ее просторами и с ее бесконечной вольницей, то есть свободой от всего – от заповедей, от сколько-нибудь четкой логики, от элементарной технологической дисциплины. Развалится же махина…

Потом говорили: США во всем виноваты. Естественно, американцы отстаивают свои интересы, а не чужие. Только на Руси, наверное, и остались такие, кто самоотверженно заботится о другом, хотя бы на какое-то время забыв о себе.

(Обычно на время влюбленности. И чаще всего это русские женщины. Вроде Марфы…)

Но никакое ЦРУ ничего бы поделать не смогло, если бы не действовали элементарные закономерности социального поведения людей. И КГБ в советское время тоже вовсю использовал низость человеческой натуры. Якобы во благо государства. Нормальный ход – вниз катиться.

И все же общественная история имеет свой природный ритм. Не только вверх-вниз, но и вперед. В процессе этого движения слетает грязь, оголяется истина.

(Не раз, наблюдая за Марфой, Федор замечал, как в ней прорывается бабское стремление заполучить его в собственность. Но всегда – пока всегда – побеждала ее самоотверженность – порыв ее сердца заботиться, обогревать…)