собрании выборщиков речь, которая была напечатана в газетах и обратила на себя большое внимание. Благодаря ей Назаренко явился в Петербург уже известностью. Было известно также, что он знаком с М. М. Ковалевским, что этот последний относится к нему с большой симпатией и рассчитывает найти в нем сильного парламентского деятеля. Дешево приобретенная популярность вскружила ему, однако, голову. Он вступил в Трудовую группу, но обнаруживал большие претензии на лидерство, на которое не имел никаких прав ни по размерам своего второстепенного ораторского таланта, ни по своему более чем скромному образованию, ни по умению руководительствовать другими. Во всех отношениях он явно уступал и Аладьину, и Аникину, и Жилкину. Действительно ли по своим убеждениям он был правее Трудовой группы или стал правее вследствие обиженного самолюбия, – я этого не знаю. Во всяком случае, выборная речь его была очень радикальна, но это, конечно, еще мало значит. Как бы то ни было, он представлял в группе правое, кадетское крыло и довольно часто говорил против наших решений, причем всегда раздраженным тоном, в котором звучало не столько убеждение, сколько обиженное самолюбие. Пользоваться уважением, равным с лидерами, он не мог уже потому, что его слишком мало знали, что он был в Трудовой группе сравнительно редким гостем. Были ли у него сторонники? Правое крыло в группе было, но вряд ли его членов можно назвать «сторонниками Назаренко», – он никогда не производил впечатления лидера какой бы то ни было группы.

Во всякой партии и во всякой организации всегда неизбежно бывают разные течения, разные фланги, и раскол всегда грозит каждой; иногда и происходит. В наличности разногласий и в этой постоянной опасности – залог жизненности партии; иначе она застыла бы, мумифицировалась бы. Но нужно говорить не вообще о возможности раскола, а конкретно, применительно к данному случаю. Имел ли место описанный сейчас эпизод?

Я совершенно уверенно говорю: нет, не имел. Его не было не потому, чтобы в группе не было разногласий, – они были, – но не было потому, что никто из трудовиков о нем ничего не знал. Не было известно тогда, не стало известным и потом. Между тем что же за смысл в таком уходе, о котором упорно молчат 40 человек, ничего не сообщая тем, против кого они подготовляют свое пронунциаменто? Что же за смысл в уходе, который подготовляется втихомолку, без предъявления требований, без яркого протеста? По всей вероятности, кадеты в данном случае проявили легкомыслие, передавая без проверки неосновательный слух.

В дополнение к предыдущему рассказу я сообщу об одном моем споре с Назаренко, могущем характеризовать его со стороны, неожиданной для выразителя убеждений правого фланга, хотя бы и в левой группе.

Однажды после заседания, в котором он раздраженно спорил с Аникиным, он подошел к столу, на котором лежали газеты, и, выхватив номер «Нового времени», раздраженно обратился ко мне, случайно оказавшемуся тут же:

– Ну скажите, пожалуйста, зачем группа выписывает эту мерзость?!

– Как зачем? – возразил я. – Да ведь «Новое время» – самая богатая по материалу газета и притом выразительница взглядов правительства.

– Да ведь она против нас говорит; мы должны дать народу свободу, а она против свободы, она за бюрократию!

– Тем более избранникам народа необходимо знать, что она говорит.

– Да ведь она сумбур в головах производит, ведь она вред приносит, ведь иной ее прочтет и такую ахинею понесет, что боже упаси.

– Послушайте, ведь вот вы ее читаете и понимаете, что она несет ахинею; почему же вы о других так дурно думаете, что они не сумеют разобраться в словах газеты?

– Другие… – закончил он с презрением в голосе, не решившись, однако, выразить словами то, что сказал тоном голоса.

В начале июля правительство сознало себя силой и решило нанести удар Думе. 8 июля заседание группы затянулось за полночь, и я уехал домой – я жил тогда на даче в Парголове, и со мной была моя жена, – с последним ночным поездом. Утром 9 июля я еще спал, как ко мне вбежала с газетой в руках жена:

– Дума распущена!

Что такое? О роспуске Думы ходили слухи, и очень тревожные, недели две-три тому назад. Теперь они замолкли. Общее положение было, правда, совершенно ненормальное. В стране полновластно царило реакционное правительство, совершались погромы, шли аресты, газеты беспрестанно подвергались конфискациям под ничтожными предлогами, а в Таврическом дворце громко, очень решительно и совершенно свободно деятельность правительства подвергалась резкой критике. Ясно, что такое положение без конца продолжаться не могло: правительство должно было или уступить Думе, или разогнать ее. Но, как почти всегда случается, мы ждали, ждали и устали ждать. Как раз в последние дни опасность как будто рассеялась, и 8 июля о роспуске я не слышал ни одного слова.

В «Нашей жизни» о роспуске еще не знали. Номер «Речи», очевидно, тоже составлялся в неведении о нем, передовица была посвящена какому-то постороннему вопросу и только перед передовицей была вставлена заметка жирным шрифтом в две или три строки, гласившая приблизительно: «Во столько-то часов утра получено известие, что Дума распущена».

Текста указа не было, подробностей никаких. Я вскочил, оделся, напился чаю и с первым поездом уехал в город. В вагоне говорили о роспуске, но только на основании этой заметки. Никто ничего не знал.

С поезда Финляндской железной дороги я поехал к Государственной думе, так как она всего ближе к вокзалу, и увидел перед воротами полицейскую охрану, никого не пропускавшую внутрь дворца, а на воротах плакат с Высочайшим указом171.

От дворца я поехал, опять-таки по соображениям топографическим, в помещение кадетской партии и только оттуда – в Трудовую группу. В оба места проникнуть было вполне возможно, – они оставались свободными от полиции. И там я узнал, что кадеты решили собраться в Выборге, чтобы там на свободе обсудить положение, и приглашали и трудовиков, и кого можно было из беспартийных172. Я зашел еще в редакцию «Нашей жизни»; это был воскресный день, газеты по понедельникам тогда не выходили и, следовательно, по воскресеньям редакции обыкновенно были пусты. Тем не менее кое-кого из редакции я там нашел; все были очень растеряны.

Как я уже сказал, роспуск застал Думу врасплох. Однако кадеты еще за несколько недель до роспуска приняли на всякий случай некоторые решения. Думали, что указ о роспуске будет торжественно прочитан Горемыкиным в пленарном заседании, – и вот на этот-то случай, согласно принятому решению, была заготовлена демонстрация, в которой Родичев мог бы оказаться великолепным Мирабо. Но роспуск ночью, запертые ворота дворца – этого