Знаю, мадемуазель, что пишу ужасные вещи, но таковы были подлинные слова сына. Ничего другого при мне он не рассказывал. Возможно, с отцом он был более откровенным как во время этого увольнения, так и последнего — в марте 1918 года. Но я ничего не знаю.

Вероятно, вы подруга, сестра, невеста одного из тех осужденных. Эта мысль, поверьте, мучила меня, прежде чем я решилась написать. Но я повторяю то, что слышала своими ушами из уст сына. И готова повторить это в чьем-либо присутствии, если потребуется.

Позвольте расцеловать вас, как сестру по трауру.

Розина Шардоло".

Матильда решает ответить на это письмо как можно скорее. Но не сразу. Надежда слишком велика, слишком сильна, ей надо успокоиться.

Вечером, пока недовольная Бенедикта ожидает, устроившись на постели, чтобы помочь ей улечься, она садится записывать:

"Тина Ломбарди в марте 1917 года разговаривала лишь с Вероникой Пассаван, любовницей Эскимоса.

Если бы она повстречала жену Си-Су, та бы рассказала.

Если бы она встретилась или по крайней мере попыталась встретиться с Мариеттой Нотр-Дам, об этом бы вспомнили кюре из Кабиньяка и хозяева меблирашек на улице Гэй-Люссак.

Естественно, она не видела и девушку, которая «не нам чета», чье письмо с такой яростью сожгла на марсельской кухне.

Что же такого она могла узнать в расположении армии, от чего у нее возникла надежда на то, что Эскимос жив?

Юрбен Шардоло сказал: «Один, если не двое».

Один — и у Тины Ломбарди есть основания верить — это Эскимос. Ей хочется надеяться, что второй — это ее Нино".

Наутро, едва закончив свой туалет и выпив кофе, она записывает на листке:

"Чем мог так отличаться Эскимос от четырех остальных в Угрюмом Бинго?

Раненой рукой? У троих она правая, у двоих — Эскимоса и Си-Су — левая.

Цветом глаз? У Манеша и Си-Су они голубые, у остальных — темные.

Возрастом? Эскимосу тридцать семь, Си-Су — тридцать один, Этому Парню — тридцать, Нино — двадцать шесть.

На фотографии Эсперанцы все они выглядят людьми одного возраста, отмеченными своим несчастьем и усталостью".

И еще ниже:

«Согласна. Сапогами, снятыми с немца. Тина Ломбарди ошиблась. Их на Эскимосе уже не было».

"Мадам Элоди Горд.

Улица Монгалле, 43, Париж.

Воскресенье, 11 апреля 1920 года.

Дорогая мадемуазель!

Я не могла ответить раньше из-за отсутствия времени. Целую неделю я занята в швейной мастерской, а дома все время отнимают дети.

Как вам написал господин Пир, я действительно воспользовалась его услугами в феврале минувшего года, чтобы узаконить свое положение и получить пенсию как вдова погибшего на войне. Мой муж, Бенжамен Горд, числился пропавшим без вести 8 января 1917 года на фронте Соммы. И это все, что я знала, пока делом не занялся господин Пир. Я уже сказала, что у меня не хватает на все времени, ложусь поздно из-за домашних дел и глажки белья. Я не могла все сделать сама и пожертвовала частью сэкономленных денег. К счастью, господин Пир меня не обманул, он взялся за дело и довел его до конца. Сегодня мой муж официально числится погибшим. Он был ранен в голову во время атаки, потом, находясь в санитарной части Комбля, был убит при бомбежке 8 января 1918 года. Это подтверждено документами санчасти и показаниями неизвестных очевидцев — солдат и санитаров.

Последний раз мой муж приезжал в увольнение в 1916 году. Фамилий Пу, Шардоло или Сантини я от него не слышала. В том нет ничего удивительного, потому что в августе его перевели в другой полк и он мог с ними познакомиться только позднее. В своих письмах муж интересовался Только детьми. Никогда не рассказывал о товарищах по войне. Перечитав письма за осень и зиму 1916 года еще раз, я не обнаружила ни одной фамилии.

Вот и все, что могу вам сообщить, мадемуазель. Да еще выразить свои соболезнования по поводу того, что ваш жених познал ту же участь, что и мой муж.

Примите выражение моего сочувствия.

Элоди Горд".

"Эмиль Буассо.

Набережная Рапе, 12, Париж.

15 июня 1920 года.

Мадемуазель!

Дожидаясь своей очереди у парикмахера, я обнаружил старый номер «Ла ви паризьенн», в котором прочитал ваше объявление. Не знаю, чего стоит моя информация, но готов сообщить вам следующее. Я был знаком с Бенжаменом Гордом, я служил с ним в одном отделении в 1915 и 1916 годах, до того как он получил чин капрала и перевелся в другой полк. После войны я узнал, что он остался на поле боя, так что можно сказать — одним больше. Не могу утверждать, что мы были дружны, но всякий раз, пересекаясь, обменивались дружескими приветствиями. Во время боев дальше своего отделения ничего ведь не видишь, а он служил в другом взводе. Да еще был довольно замкнутым. И дружил лишь с одним парнем, с которым был знаком на «гражданке». Тот тоже был столяром, как и он, но уж точно не любил портить себе кровь. Они как бы жили отдельной жизнью. Бенжамен Горд был высоким, в свои тридцать лет уже изрядно облысевшим человеком, длинноногим и длинноруким. Прозвище у него было Бисквит. Фамилии другого, постарше, хотя он и не казался таким, я не запомнил, все звали его Бастильцем, сначала по крайней мере, но так как ребят из этого района было немало, то он получил прозвище Эскимос, потому как был золотодобытчиком на Аляске. Короче, они были неразлучны и в деле, и на отдыхе, как настоящие друзья. Но потом, не знаю почему, дружба их пошла прахом. Можете сказать, что на войне и не такое бывает. В июне 1916 года я приехал в Париж в отпуск вместе с Эскимосом и другими парнями. Именно после возвращения на фронт я узнал, что у них что-то случилось. А вскоре их отношения совсем испортились. Как-то на отдыхе они даже сцепились. Меня рядом не было, врать не стану. Но более крепкий из них, Эскимос, сумел повалить Бисквита и крикнул: «Уймись, Бенжамен, иначе я за себя не ручаюсь. Кто из нас виновнее, черт побери? В чем ты меня упрекаешь?»

Они стали избегать друг друга, старались даже не встречаться глазами. Их грызла черная злоба. Но мы так и не узнали, почему они поссорились. Строили предположения, даже спрашивали Эскимоса, но тот только посылал подальше. В конце лета Бенжамен Горд был произведен в капралы, поговорил с командиром батальона, и его перевели на другой участок фронта. Мне сказали, что он погиб в 1917 году, судьба его бывшего дружка оказалась не лучше, даже много хуже. Он поранил свою левую руку из ружья товарища, как утверждал, совершенно случайно, и те, кто его знал, верили ему. Он был не из тех, кто способен сделать такое намеренно. Однако его все же забрали и на военном трибунале приговорили к расстрелу.