чувствуют понятную нежность даже и суровые главнокомандующие сухопутных и морских сил, поэтому среди множества дел, связанных с ходом обороны и требующих его личного вмешательства и решения, Сакен все-таки уделил минуту внимания и рабочим.

– Да-а, вот какой может произойти случай, братцы! Какая-то залетела шальная ракета, и я… едва не был убит, братцы! – сказал он, как бы ища сочувствия у нижних чинов и обращаясь непосредственно к представителю их унтер-офицеру.

– Избави, Господи, от напрасной смерти, ваше высокопревосходительство! – в тон ему, как бы от лица всей солдатско-матросской массы, ответил унтер-офицер, вытягиваясь перед ним сразу всеми несильными мышцами своего легкого тела.

– И Господь не допустил до напрасной смерти! – торжественно протянул палец кверху Сакен.

– Слава тебе, Господи, слава тебе! – истово перекрестился унтер-офицер, поглядев туда, куда был устремлен перст главнокомандующего.

Но перекрестился он не по-православному: прикоснулся пальцами сначала к левому плечу, потом к правому, – и Сакен тут же заметил это.

– Католик? – спросил он. – Поляк?

– Так точно, католик, но не поляк, а француз по отцу, ваше превосходительство, – отчетливо ответил унтер-офицер, и Сакен удивленно высоко поднял брови.

– Францу-уз?.. Вот как, скажи пожалуйста!.. Француз? А как фамилия?

– Дебу, ваше высокопревосходительство… Представлен к производству в офицерский чин и ожидаю производства.

– А-а? В прапорщики представлен? Это другое дело… Это – совсем особое дело…

Сакен смотрел на него очень внимательно, не опуская бровей, и Дебу думал уже, что вот неожиданно для него наступил благоприятный момент изложить свою просьбу, но подошел с какою-то бумагой Васильчиков и отвлек Сакена, который вышел вместе с ним из кабинета, а вскоре даже уехал куда-то.

Подходящий момент был упущен, однако Дебу счел большой удачей и то, что он как бы представился барону, и тот может уже теперь вспомнить о нем при других обстоятельствах.

Отчасти хорошо, пожалуй, думал Дебу, даже и то, что подошел Васильчиков и не пришлось докладывать Сакену о такой неприятности, как два года арестантских рот, отбытых в крепостце Килия за участие в кружке Петрашевского. Неизвестно ведь было, как мог бы посмотреть на это богомольный барон, недавно подавлявший революционное восстание в Венгрии.

Наконец, производство затянулось не для одного него только: и Бородатов, разжалованный два года назад, пока еще не получил тоже чина, к которому был представлен в прошлом еще году, а ходил, как и он, с двумя белыми басонами унтера на солдатских погонах.

Сакен же в этот день отправился на Северную сторону для осмотра войск, расположенных на Инкермане, и в одном из полков 17-й дивизии, которой командовал теперь назначенный на место Кирьякова генерал-лейтенант Веселитский, он поражен был внешностью полкового священника, иеромонаха Иоанникия.

Это был тот самый иеромонах, которого мельком видел в окно симферопольской гостиницы «Европа» Пирогов и окрестил Пересветом, тот самый, потрясающий голос которого гремел в недозволенных песнях и, казалось, колебал колонны вестибюля гостиницы – вот-вот рухнут.

Барон немедленно, лишь только поравнялся с ним, слез с лошади и подошел под благословение, но, получив его и с чувством приложившись к чрезмерно широкой лапе, усеянной рыжими веснушками, он не тут же сел снова на лошадь, а отступил на шаг, чтобы осмотреть как следует, с головы до ног, этого огромного и богатырски сложенного человека в черной рясе, с длиннейшей, светлого волоса, тоже богатырской бородою, весьма пышно разлегшейся на груди и досягавшей до пояса. Серые глаза его глядели на барона, заместителя главнокомандующего, отнюдь не по-монашески смиренно и подчиненно, напротив, – светился в них как будто даже чуть-чуть насмешливый огонек.

– Откуда вы, батюшка, к нам? Из какой обители? – спросил Сакен, почтительно улыбаясь.

– Из Юрьевского, новгородской епархии, монастыря, ваше сиятельство, – пророкотал Иоанникий.

– Из Юрьевского?.. Это архимандрита Фотия? – так и вспорхнул умиленным голосом Сакен.

– Точно так, застал я еще отца Фотия в последний год его земной жизни… По его же личному настоянию и монашество я принял: голос мой очень понравился. Так из новгородской духовной семинарии не в приход я попал, а в обитель Юрьевскую, ваше сиятельство.

Хотя Фотий умер уже лет семнадцать назад, все-таки Сакен проникся еще большим почтением к иеромонаху, который подходил под благословение к самому знаменитому архимандриту. Но сколько ни льстило ему, что этот богатырь в рясе зовет его «сиятельство», все-таки в присутствии князя Васильчикова он счел нужным заметить новому Пересвету:

– Не «ваше сиятельство», а прошу обращаться ко мне по моему чину, поскольку титула князя или графа я не имею.

Иоанникий, однако, не смутился этим замечанием и ответил, чуть наклонив голову в черном клобуке:

– Предвижу в грядущем, что так именно и будут обращаться к вам все в воздаяние за ратные подвиги ваши.

Сакен оглянулся на Васильчикова, как бы призывая его в свидетели этого неожиданного пророчества, и, не найдя, чем бы ему отозваться на слова монаха, только приложил руку к козырьку и поклонился.

Иоанникий же продолжал невозмутимо:

– Для подвигов ратных и я, многогрешный, сюда прибыл, но вот уже два месяца томлюся в бездействии, ваше сиятельство… Почему и прошу оказать мне милость – перевести меня на бастионы, где, может статься, имеется вакансия священнослужителя.

– А-а! И вы тоже подвигов желаете?.. Это… это приятно слышать! Да вы и есть воин, воин Христов, воин Христов истинный и в полном виде! – восклицал Сакен восторженно, отчасти под влиянием только что слышанного пророчества, отчасти искренне любуясь мощью Иоанникия. – Нет ли в самом деле вакансии у нас в гарнизоне? – обратился он к Васильчикову.

– В Камчатском полку заболел священник тяжелой болезнью, третьего дня положили в госпиталь, – припомнил Васильчиков.

– А-а, ну вот, стало быть, в Камчатском, одиннадцатой дивизии, – оживленно обратился к иеромонаху Сакен. – Тогда, в этом случае, можно вас, батюшка, прикомандировать для несения святых ваших обязанностей к Камчатскому полку!

Иеромонах, удовлетворенно дернув бородою кверху и склоняя ее вниз, прогромыхал благодарность, снова величая сиятельством барона, который, чинно откланявшись, направился, наконец, к своей лошади.

III

Севастополь строился и укреплялся под личным попечением, а временами и наблюдением Николая.

Со всеми своими монументальными фортами и казармами, на которые пошло тесаного камня неизмеримо больше, чем на прославленные египетские пирамиды Хеопса и Хефрена, эта крепость была слаба уже тем, что узка, зажата в тугой кулак и однобока: обращена лицом только к морю, как будто суша около нее должна была сама собою провалиться вместе с интервентами, чуть только им вздумалось бы на нее вступить, и не в какой больше защите не нуждалась.

Старательно создавая в России в течение долгих лет бессмысленно-труднейшую жизнь, Николай I поставил и Севастополь с первых же дней осады в бессмысленно-труднейшее положение в деле защиты.

Точно сказочно-гигантский по своим размерам подъемный