со стула, а девица Кейли уже снова отступила. Но дядя их опередил; на этот раз он очутился между ними, одной рукой отбросил девицу Гаррисс, другой — девицу Кейли, и обе тотчас разразились громким ревом — ни дать ни взять две трехлетние девчонки после драки, — а дядя, секунду понаблюдав за ними, нагнулся и поднял кольцо.

— Хватит, — сказал он. — Перестаньте. Обе. Ступайте в ванную и умойтесь. Вон в ту дверь. Только не вместе, — быстро добавил он, когда обе двинулись вперед. — По одной. Сначала вы, — сказал он девице Гаррисс. — Там в шкафчике есть кровоостанавливающее. Если хотите и если боитесь бешенства. Проводи ее, Чик.

Но она уже ушла в спальню. Девица Кейли стояла, вытирая нос ладонью, и дядя протянул ей свой носовой платок.

— Извиняюсь, — сказала она, шмыгая носом и сопя, — она сама виновата.

— Не надо было ее слушать, — сказал дядя. — Она, наверно, оставила вас дожидаться внизу в автомобиле. Подъехала к вашему дому и взяла вас с собой.

Девица Кейли высморкалась в носовой платок.

— Да, сэр, — сказала она.

— В таком случае тебе придется отвезти ее домой, — не оборачиваясь, сказал дядя ему, Чарльзу. — Вдвоем им нельзя…

Но девушка уже привела себя в порядок. Она тщательно вытерла нос справа и слева и уже собралась было вернуть дяде платок, как вдруг опустила руку и остановилась.

— Я поеду с ней, — сказала она. — Я ее не боюсь. Даже если она довезет меня только до своих ворот, там всего две мили остается.

— Вот и хорошо, — сказал дядя. — Возьмите, — он протянул ей кольцо. Кольцо было с большим брильянтом, и он тоже остался цел. Девица Кейли едва на него взглянула.

— Я его не возьму, — сказала она.

— Я б на вашем месте тоже не взял. Но из уважения к себе вы должны вернуть его своей рукой.

Девица Кейли взяла кольцо, потом девица Гаррисс возвратилась, а она пошла умываться, все еще держа в руке платок. Девица Гаррисс вновь приняла обычный вид, только на щеке у ней осталась глазированная полоска кровоостанавливающего средства, которым она замазала царапину; и теперь при ней была платиновая коробочка — отделанная драгоценными камнями — с пудрой и прочим. Она не смотрела ни на него, ни на дядю. Она смотрелась в зеркало на крышке коробочки и приводила в порядок свое лицо.

— Мне, наверно, надо извиниться, — сказала она. — Но я думаю, что юристам в их профессиональной практике приходится сталкиваться со всякими неожиданностями.

— Мы пытаемся избегать кровопролития, — сказал дядя.

— Кровопролития… — повторила она. Тут она забыла про свое лицо и про платиновую пудреницу, грубости и нахальства как не бывало, и когда она посмотрела на дядю, глаза ее снова выражали страх и ужас, и тогда он понял: каковы бы ни были их с дядей предположения о том, что ее брат сможет, захочет или сумеет сделать, она никаких сомнений на сей счет не питает.

— Вы должны что-то сделать, — сказала она. — Должны. Если б я знала, к кому кроме вас обратиться, я бы вас не беспокоила. Но я…

— Вы сказали, что он обещал вам в течение суток ничего не делать, — сказал дядя. — Как вы думаете — считает ли он еще, что связан этим обязательством, или он последует вашему примеру и предпримет что-нибудь у вас за спиной?

— Не знаю, — сказала она. — Вот если б вы могли запереть его на то время, пока я…

— Чего я не могу, равно как и добиться высылки второго еще до завтра. Почему бы вам самой его не выслать? Вы же говорили, что вы…

Теперь ее лицо выражало и страх, и отчаяние.

— Я не могу. Я пыталась. Может, мама в конце концов более мужественный человек, чем я. Я даже пыталась сказать ему… Но он такой же, как вы — он тоже не верит, что Макс опасен. Он говорит, это все равно, что удирать от младенца.

— Вот именно, — сказал дядя. — Именно поэтому.

— Что — «именно поэтому»?

— Ничего, — сказал дядя. Он не смотрел на нее, не смотрел ни на кого из них и, насколько он, Чарльз, мог судить, ни на что вообще. Он просто стоял и потирал большим пальцем чашечку кукурузной трубки.

Потом она сказала:

— Можно я возьму еще одну сигарету?

— Почему бы нет? — сказал дядя.

Она вынула сигарету из пачки, и на этот раз прикурить ей дал он, Чарльз; он прошел мимо дяди к подставке, осторожно ступая между рассыпанными по полу шахматными фигурами; когда он зажигал спичку, в комнату вошла девица Кейли, она тоже ни на кого не посмотрела и сказала дяде:

— Он на зеркале.

— Что? — сказал дядя.

— Ваш носовой платок, — сказала девица Кейли. — Я его выстирала.

— А… — сказал дядя, а девица Гаррисс сказала:

— Разговаривать с ним бесполезно. Вы уже раз пытались.

— Не помню, — сказал дядя. — Не помню, чтобы кто-нибудь, кроме него, сказал хоть слово. Но насчет разговоров вы правы. Сдается мне, будто все это дело началось из-за того, что кто-то уже слишком много наговорил.

Но она даже не слушала.

— И сюда нам его тоже во второй раз не затащить. Поэтому вам придется поехать туда…

— Спокойной ночи, — сказал дядя.

Она совсем его не слушала.

— …утром, пока он еще не встал и куда-нибудь не уехал. Утром я вам позвоню и скажу, когда будет подходящее время…

— Спокойной ночи, — опять сказал дядя.

После этого они удалились — прошли через дверь гостиной, разумеется, оставив ее открытой, то есть оставила ее открытой девица Гаррисс, но когда он пошел закрывать дверь, девица Кейли вернулась, чтоб это сделать, однако, увидев его, передумала. Когда он уже готов был закрыть дверь, дядя сказал: «Подожди»; он остановился, придерживая дверь, и они услышали из передней громкий гулкий стук девичьих каблуков, а потом, как и следовало ожидать, хлопнула парадная дверь.

— То же самое мы думали в прошлый раз, — сказал дядя. — Сходи и проверь.

Однако на этот раз они ушли. Стоя у открытой парадной двери в свежей зябкой безветренной декабрьской тьме, он услышал рев мотора и стал смотреть, как огромный автомобиль, с ходу взяв предельную скорость, накренился, взвыл, визжа шинами, завернул за угол, хвостовые огни тоже с чрезмерной быстротою всосала тьма, и еще долго после того, как машина уже наверное пересекла Площадь, ему все еще казалось, будто он слышит запах истерзанной резины.

Потом он возвратился в гостиную, где дядя теперь сидел среди разбросанных шахматных фигур и набивал трубку. Не останавливаясь, он поднял доску и положил ее на стол. К счастью,