— Глупая? Скажи, я записываю за тобою, сколько раз ты обзывал меня глупой. За каждую такую запись ты будешь платить мне штраф, как платят его мне мои девчонки и даже швеи за то, что неизвестно кто разграбил мою витрину.

— Разве смогли бы они вывести из строя камеру слежения, если даже не знали, где она и на каких принципах работает? Думаю, что воровством занималось бюрократическое товарищество из Администрации при помощи своих технарей-рабов. Девчонки не должны тебе платить за чужое воровство. Это же несправедливо, — Рудольф заметно утомился, а может, и устыдился от погружения в собственное отнюдь не отрадное прошлое.

— А справедливо воровать мои изделия, украшения для платьев, ткани, и при этом есть за мой счёт вкусные обеды и ужины, спать на постельном белье, приобретенном мною, иметь бесплатное комфортное жильё, не желая при этом особо себя и утруждать? Я уже не та глупая идеалистка, как была. Учти, штрафные санкции будут весьма крупными. Я тоже буду опустошать твои карманы как Гелия, раз уж всё равно доброго слова не дождёшься. Глупая?

— Есть немного. Но я всегда любил глупышек. С ними проще. Их легче подчинять. Мне и не нравятся женщины — властительницы дум. Слишком много прав заявляют на обладание не только телом, но и всем прочим.

— Тон-Ат был умнее тебя! Добрее, деликатнее во сто крат! — Нэя обиженно встала. Он продолжал смеялся над ней.

— Гордячка без штанов. Видела бы ты свое гордое лицо в сочетании вот с этим! — он схватил её за голую ногу, желая заставить лечь рядом. Она вынуждена была опуститься, чтобы не свалиться.

— И в штанах я для тебя посмешище, и без штанов смехотворна…

Он захватил её, уронив на себя. Без штанов и впрямь, какая гордость.

— И всё равно, я люблю твои взбрыкивания, моя аристократическая девочка-эльф. Будь ты другой, мне было бы скучно.

— Ты такой противоречивый. Во всём и всегда.

— Но тебе этого и не хватало в твоём цветочном Эдеме. Или ты тоскуешь по ласкам старца?

— Ревнуешь к прошлому?

— Не знаю, ревность ли это. Но иногда мне хочется тебя обижать в отместку за прошлое. Мне невыносима мысль, что кто-то смел видеть и касаться тебя, пусть только глазами и руками.

— И если бы этого не было, ты был бы другим?

— Таким, каким был до твоего бегства.

— Разве ты сейчас не тот же?

— Нет. Все женщины, которых я любил, предают меня. Даже Лора — мать Артура оказалась обманщицей. Правда, она меня не предавала, и в этом смысле была неким исключением, но её я никогда не любил. В первое время даже жалел о ней. Думал, вот вернусь к ней, будем вместе воспитывать Артура. Но вылезла из своих сумрачных пещер Гелия. Высунула из своих лохмотьев лилейную ручку, сбросила с ножек свои обмотки с запахом звериных кож, и я… Помню, мы сидели над горным провалом, на террасе у входа в их пещеру, когда она обнажила из кожаных чехлов, что служили им там обувью, свои белоснежные идеальные ступни с точёными пальчиками, прозрачными ноготками…

Нэя вдруг поняла, говоря о Гелии, он никогда не может лгать. Она уже жалела, что завела подобный разговор.

— … и у меня перехватило дыхание… я понял, что влип настолько, насколько влипает муха в паучью паутину, откуда вылетит только дохлой мумией…Да и то, если порыв ветра будет чрезмерно силён… — он надолго замолчал и повалился в траву, откинув голову и закрыв глаза. Нэя, играя и ревнуя, слегка прикусила его за горло, и он оттолкнул её.

— Это же не я, а паук куснул, — солгала она.

— К счастью, я не был парфюмером, а то бы точно её лохмотья отшибли бы моё влечение сразу же. Она была совсем неразвита, но любой её жест уже тогда был настолько продуманным и искусным, будто она прошла обучение в самой тайной лицедейской мастерской по изготовлению изысканных соблазнительниц и обманщиц. Нет, таковые качества могут быть лишь врождёнными. Или же я всё сочиняю? А её глаза? В них тонули все, не один и я. Из них глядел в душу волшебный манящий мир другого Созвездия, и лучи его звёзд пронзали больно и сладко одновременно. И самому безжалостному прободению был подвергнут я. Всё было мукой с самого начала. Она прокалывала меня каждый день, но при этом всегда убегала. И лезла, и боялась, будто её кто-то пихал ко мне, незримый за её спиной, а сама она не хотела, но не имела сил ослушаться. Она так и не приняла моей любви, всегда её внутренне выдавливала, выхаркивала как инородное тело, мучилась, но не уходила. Не могла?

— Но когда она хотела уйти, почему ты не отпустил?

— Не знаю я. Никогда она не стремилась уйти. Не мог я отказаться! Из-за собственного непомерного самолюбия, из-за оскорблённого чувства собственника. Я стал здесь или был таким изначально? Реальным животным. Я был раздавлен местным небом, замурован в собственное одиночество, как и в местные подземелья, шокирован местным социумом. А ты появилась сразу как розовеющий бутон у реки, а потом как фея, высунувшаяся из своего немыслимого какого-то синего платья-цветка. Каким забавным было то платьице, всё было выставлено с полным пониманием своего волнующего вида, но с наивностью чистоты одновременно. Если бы не было рядом Гелии, и ты была бы одна, я бы не удержался и поцеловал тебя. Помню, как этого мне хотелось, а Гелия как назло лезла в прихожую. Я понял только потом, что в действительности полюбил тебя сразу же и тогда же… Но совсем иначе, чем было с Гелией, поскольку это было первое на Паралее человеческое чувство к местной девушке…

— Всё же любишь меня?

— Люблю…

— Нет! Если хочешь бросить. Всё ты лжешь!

— Я никогда тебе не лгу. Ты сама лгунишка. Сама же и просишь рассказать о том, чего услышать не хочешь. Лживость такой же вторичный половой признак женской природы, как грудь и вот это ваше таинство… но в отличие от ваших уст, оно лгать не умеет.

— Рудольф, — Нэя оскорблённо отпихивала его, — ты невыносимый, когда-нибудь я разлюблю тебя. Я всегда правдива с тобой. Я не умею лгать. Почему ты не понимаешь ничего?

— Я понимаю в тебе всё, ты моя открытая книга, но в ней заклеены те страницы, где ты хранишь гербарий со своих цветочных плантаций, своего Тоната. Хотя я и не парфюмер, я чую его запах в тебе. До сих пор. Видел я твоего Тоната, жаль не знал тогда,