— Кто же это? Не понял вас.

— Если бы я и сказал, вы бы не поверили. Вы гордец. Потому и ограничены. — И он взглянул на свою руку. Рудольф проследил за его взглядом и увидел то, что удивительным образом не заметил сразу. Огромный кристалл на кольце из дешёвого сплава. Он был матовый, вроде опала, и по нему мерцали переливы неуловимых оттенков.

— Любите камни?

— Как вам и сказать. Это как жизнь. А её можно и не любить, но как без неё? Что ей альтернатива?

— Мудрёно говорите. Точно как Хагор. Он и похож на вас. Вы не родственники? Правда, он мелковат, но в остальном, одна порода. Или раса?

— Нет. Но все мы принадлежим к одной коллективной своей душе. Её временные клетки, дающие ей вечное дыхание. А чем похожи? Тем, что оба изгои.

— Откуда? Из страны Архипелага? Враги Паука?

— Нет! — Сказал он уже жёстко и твёрдо. — Вы что же считаете Хагора островитянином?

— Но он там жил и этого не скрывал никогда. Может, и вы жили? Не хотите за приличную оплату дать некоторые сведения о той стране, откуда вас изгнали?

— Что же Хагор? Не даёт сведений?

— Что Хагор? Пьяница и трепло.

— Он, извините, воспитывает вашу дочь. Могли бы и повежливее быть.

— А! — Рудольф вынужден был замолчать. — Мне нет и дела до ваших тайн. Только не попадайтесь мне в горах. Там-то я вас точно прихлопну. А то, что вы шпион, я уверен. Только мне нет и дела до распрей аристократов между собою. Кто бы вы ни были, не суйте нос к нам. Знаете, куда?

— Да, — ответил он.

— Вот и ладно. Всё остальное, включая и эту расшибленную, случайно поверьте, «особую деву», меня не интересует. Она же упала неудачно, стукнулась. Да и наркоманка, сами же поняли это. Я здесь ради Гелии. Её жалостливой души. Её спокойствия. А сам-то я спокоен, — и издевательски повторил, — я совершенно спокоен. — После чего встал и подошёл к Гелии. Она сидела, сжавшись и ожидая их драки.

Вышитые птицы с ангельскими ликами

— У вас, уверен, молодая и красивая жена, — Рудольф зашёл за спину врача. Он даже не пошевелился, чувствовалась его великолепная выдержка.

— Правильно её прячете. Я почему-то уверен, что она мне понравилась бы. Та, кто умеет создавать такие вот волшебные картины. Того и гляди эти птицы — люди унесут вас отсюда куда-то за горизонт, если оживут. Я подобную юную мастерицу любил. Но Гелия, ревнивица, её спрятала где-то. А вы тоже жену свою прячьте. Я на местных женщин оказываю невероятное воздействие. Уверен поэтому, что ваша жена отдалась бы мне у вас на глазах, если бы я захотел, и вышила десять таких туник, исколов свои пальчики. Но зачем она мне? И эти её дурацкие птицы? Так что спите спокойно, дорогой мой доктор. Любите её. Вы ещё можете любить женщин? Входить в них глубоко и страстно? Вызывать их стоны от наслаждения соитием с вами? Правда, Гелия этого лишена. Но тут уж её беда, а не моя. Мне нет и дела до её чувств. Я же не способен сочувствовать, как вы и говорите.

— Если не отвечает, где же любовь? Это же самоуслаждение самого нижайшего свойства при посредстве её безучастного тела. И это вас не унижает?

— Унижает, и ещё как!

— Вы что же не умеете дать женщине её законной и заслуженной радости?

— Женщине могу. Но она разве женщина? Если хотите проверить, давайте сюда вашу рукодельницу, я как-то чувствую, что она здесь, а вовсе не далеко отсюда. И я вам докажу, что я могу. Но, вы же не дадите. И правильно, между прочим. А то бы я вас и не понял. Вот Азира вполне была, что и надо. Но ведь шлялась сука течная и не была верной. А в чём же и вина её? Я-то был счастлив с ней как кобель, впервые вкусивший от полового смрада. Она оказалась способной отключать мою тоску и брезгливость по отношению к местечковым утешениям убогих троллей, и тем самым подключала меня к содроганиям всепланетного коллективного Эроса… Мне, доктор, не везёт с женщинами. Это моё родовое проклятие. У меня и мать была одна, хотя и вечно в окружении тасующихся королей. Они менялись, а дама всё была одна. Характер, знаете. Не выносила над собою мужской власти. А я не выношу над собою власти этих. Мне нужна лишь одна их часть, вернее, тот изъян, что у них в теле. Неудержимое стремление его восполнить, и отвращение от них потом. От их суетливой глупости и от их присасывания. А вы любите свою жену?

— Люблю, — ответил доктор невозмутимо. Да и слушал ли его? — Вы, по моему убеждению, не стоите любви, но вас любят. Это гримаса нашего вывихнутого бытия.

— Кто меня тут любит? Кто? Гелия, что ли? Мой инструмент, как вы выразились, для самоуслаждения. Я бы обозначил наши отношения грубым, но и более сущностным определением, — я её трахаю время от времени, когда она не слишком брыкается. Обычно она делается покладистой, когда ей деньги нужны. А то она больно брыкается. Может и по носу или по челюсти завезти так, что о самоуслаждении надолго забудешь. Я ведь тоже ответно могу вдарить. А мне не драк, а ласк хочется иногда, как и всякому здоровому животному.

— Азира любила вас.

— «Особая дева»? Да она только и делала, что оскверняла меня, когда я в неё проникал, забыв свой гордый разум за порогом своей хрустальной мансарды. А я в отместку осквернял её тем, что учил древней матерной архаике. Но эта слабоумная принимала сквернословие за слова любви. Она же не чувствовала меня совсем, не умела понимать тональность слов, их звучание. К тому же требовала оплаты за поставляемые услуги. А вы говорите, любила. У вас такое понимание любви?

— Она же должна была выживать. Вы же не бедный человек. Если сами не понимали, что ей надо есть и надевать что-то на себя, она и просила. Или она ходила работать на фабрику? На поле?

— Да на это я ей давал и сверху присыпал. Она же на другое просила. На неизвестную мне бездонную яму, куда она всё зарывала, что ли? Нищая была, голодная приходила, в платьях своих подруг, а деньги тащила куда-то. А вы своей жене платите за услуги?

— Я даю ей себя, свою заботу, всё, что я приобрел за