И ещё, было бы просто замечательно, если бы ты познакомилась с моей матерью. Я сейчас ей напишу о тебе.

Ой, уже одиннадцатый час. Мне сегодня дали часы.

Как же хочется спать! Где-то звучит песенка, которую обычно исполняют в день праздника девочек. Он совсем уже скоро. У меня нет сестёр, поэтому мне неведома радость приготовлений к этому празднику, когда достают кукол, расставляют их… Но песню я очень люблю.

Хочется спать, но ещё некоторое время я не буду ложиться, напишу матери, потом опять тебе, буду писать сколько смогу, мне хочется оставить вам письма, в которых я буду жить и разговаривать с вами. Матери и тебе мне писать легко, не надо готовиться, знай пиши обо всём, что только приходит в голову.

Светлый луг, заросший мискантом. Оказывается, на дне, на самом дне ночи, в преисподней, есть место, где так светло. Белые, похожие на снежные сугробы, куртины тянутся вдаль. Прекрасное кладбище, надгробий нет, да их и не надо, души в нетронутом виде воплотились в белые метёлки мисканта. Я совсем ещё маленький, мама тянет меня за руку, я ковыляю по золотистой траве, а в воздухе, как пух от одуванчиков, носятся души. Вспомнил. В детстве мама водила меня на могилу отца, куда-то на окраину Токио. В то время я ничего ещё не понимал и мир для меня был полон света.

А вот и наш дом на холме Тэндзин. На веранде в солнечном пятне играет с котятами мама. Задрав хвост трубой, гордо расхаживает Задавака, на коленях вертится шаловливая Кока, в стороне сидит оттеснённая Задавакой смиренница Нюня. Лица мамы не видно. Да я и не хочу его видеть, мне страшно. Юная мама — ей то ли шестнадцать, то ли семнадцать — сидит в мирном световом пятне. Задолго до моего рождения. Зову её — «Мама!», и тревога толстым металлическим обручем сжимает грудь. Зову ещё раз, она поворачивается, и оказывается, что это Эцуко. Смеющиеся глаза в рамке длинных ресниц. Я облегчённо вздыхаю. Как хорошо, что это Эцуко, а не Мино.

Иду играть на улицу. Перед домом ни души. Вхожу на территорию святилища Нисимуки Тэндзин. Никого. Жёлтые листья гинкго, помпезный памятник над могилой погибших воинов, за ним — миниатюрная Фудзи. Поднимаюсь вверх по вьющейся по склону тропе до самой вершины и оказываюсь перед маленьким святилищем, сквозь ворота-тории видна панорама квартала Синдзюку. Убедившись, что никто за мной не следит, пускаю в ход свой тайный дар и взмываю в воздух. Холм Тэндзин остаётся позади, я подлетаю к холму, на котором находится мой детский сад. Дома, электрички, высотные здания, весь район, в котором я родился и вырос, раскинулся внизу, как искусно и точно сделанный макет. Спустя некоторое время лечу обратно к холму Тэндзин. Уже виден второй этаж нашего дома. Сейчас влезу через окно в комнату Икуо, вот он перепугается! Осторожно, внимательно глядя себе под ноги, спускаюсь. Подлетаю к окну и влезаю внутрь, в кабинет Икуо. Там пусто, но в комнате рядом кто-то есть. Хочу заглянуть туда, и снова тревога обручем сжимает грудь. В соседней комнате темно, не видно, кто там. Я знаю, что должен молчать. Если произнесу хоть слово, произойдёт непоправимое.

Просыпаюсь. Чувствую себя немного бодрее, но всё равно хочется спать. Где-то в глубине сознания по-прежнему мелькают яркие картины детства. За сорок лет со мной много чего произошло, но начался мой жизненный путь именно отсюда — с холма Тэндзин. Именно эта точка земного шара отобрана специально для меня.

Натужное пыхтенье электричек, взбирающихся вверх по склону, пронзительный скрежет тормозов электричек, спускающихся вниз, шипенье сжатого воздуха. Зазывные крики торговцев тофу, бататами, курительными трубками. Особенно усердствует трубочник — он установил на своей тележке трубку и дует в неё, как в дуду. Тут появляется «бумажный театр», и я, зажав в кулачке монетку, бегу на представление. На тротуаре дети крутят волчки. В переулке школьники режутся в сотки. Но где же «бумажный театр»? Почему все самозабвенно играют, как будто и знать не знают о нём?

Переулок, другой, кружу по лабиринту, упираюсь в стену, сворачиваю, пролезаю между домами, сквозь дыры в заборах проникаю во дворы, бегу в сгущающемся сумраке. В сгущающемся сумраке бегу один, окутанный тусклой серой мглой… Кажется, меня опять сморило. Возвращаюсь в своё неуклюжее сорокалетнее тело. Трёхлетнему малышу в этом большом теле как-то неуютно, непривычно, он мечется, не находя себе места. Да ещё эти стены, невыносимая теснота одиночной камеры. Надо же было попасть в такое местечко! Вышвырнутый с холма Тэндзин сильным пинком чьей-то ноги, угодил прямиком в тюрьму. Мне нынешнему всё здесь чуждо. Явь ещё менее реальна, чем приснившийся сон.

Мама!

Твой сын снова вернулся. Твой непутёвый сын.

Я заснул, и мне снились детские годы. Холм Тэндзин, детский сад, школа, улицы Нукибэнтэн и Сака-но мати, искусственная Фудзи в святилище Тэндзин, на которой я так часто играл, — всё такое красивое, такое родное.

Я причинял тебе массу хлопот. В детстве я этого не сознавал, превратно толковал твои слова и поступки… Я ничего не желал понимать и в конце концов докатился до того, что совершил преступление. Ты всё терпела и ради меня, своего ребёнка, билась как рыба об лёд. Я понял это только на суде. Ты наняла для меня лучшего адвоката — Хироси Намики, ты познакомила меня с патером Шомом. Спасибо тебе за всё.

Что касается моего дела, то я один виноват во всём и свой приговор получил вполне заслуженно. Твоей вины тут нет никакой, ну просто ни капельки. Я нахожу некоторое утешение в том, что с самого начала настаивал на невиновности Ясимы и Фукуды, которые шли по делу как мои соучастники. Я очень рад, что им удалось избежать высшей меры наказания. Мне было горько вдвойне, когда я узнал, что ты ходила просить прощения у родных Намикавы, и его жена не пустила тебя даже на порог. Вдвойне, потому что, во-первых, я сам должен был пойти и не смог, и, во-вторых, потому что тебе пришлось перенести такое унижение. Мне никогда не забыть, какая ненависть горела в глазах этой женщины, когда я столкнулся с ней случайно во время суда. Не выдержав её взгляда, я опустил глаза и стал разглядывать её платье из толстой чёрной ткани.

Мама!

Прости меня, я причинил тебе столько горя.

И всё-таки приятных воспоминаний тоже немало, правда ведь? Беда соединила нас. Горечь испытаний, глубокие раны — сблизили нас. И в конце концов я вернулся под материнское крылышко.

Помнишь, лет десять тому назад какая-то новоявленная религиозная организация обратилась ко мне с предложением — мол, если я соглашусь принять новую веру, они тут же начнут добиваться моего помилования. Ты сразу, даже не посоветовавшись со мной, отказала им. Мне это было приятно. Ты поняла, что я открыл душу великому вовсе не ради какой-то сиюминутной выгоды вроде помилования.

А вот что касается апелляции и кассационной жалобы — тут наши мнения разошлись, помнишь? Я был согласен с вынесенным мне приговором, а потому возражал против подачи апелляции, а ты готова была уцепиться за что угодно (разумеется, в рамках закона), только бы спасти меня от смерти. В конце концов я покорился. И не жалею об этом. Если бы приговор был вынесен мне уже на суде первой инстанции, моя жизнь, скорее всего, оборвалась бы лет десять тому назад, и у нас с тобой так и не возникло бы таких задушевных искренних отношений.