Не пролезет сюда Рабинович. Но ведь дело, парень, в другом — никто, кроме Рабиновича, про нас теперь не расскажет. Только он людям и донесёт — вот в чём фенька. И то, что первыми были мы, а не эти — в погонах. Это наш мир, мы его строили, мы его от германского фашизма отстояли и снова строили. Это мы должны были лететь, а не они. Они потом полетят, а нам ждать нельзя. У нас времени нет, у нас только срока.

В этом, Васильев, фенька и есть.

Земля в иллюминаторе выгнулась как миска, и Петров с Васильевым принялись разглядывать континенты. Васильев вытащил Пчёлку из клетки и начал чесать её за ухом.

— Вот и кругосветку сделали, — сообразил Васильев. — Где садиться-то будем? К нам-то нельзя, может, к кому ещё?

Об этом они как-то не думали. Дело было сделано, невероятное дело к которому они четыре года шли как на богомолье, а что делать дальше — никто не знал.

Бывшие зеки задумались.

— Нет, у немцев я живой не сяду. Да и у англичан тоже. Это всё равно, что Родину продать. Получится, что нас правильно сажали, и тогда всё напрасно. Значит, они правы во всем, а мы пыль лагерная, вши-недокормки. И в Америке не сядем, они наш аппарат раскурочат себе на пользу, а мы, значит, как ссученные, будем с этими собаками в цирке подъедаться?

— А куда лететь-то? — Васильев выпустил собаку из рук, и она поплыла в воздухе, смешно дёргая лапами. — Планет много, не то семь, не то девять…Может, на Марс?

Петров задумался.

— Нет. На Марс не пойдём, я слышал, что там каналов много.

— Ну и что, что много? — удивился Васильев.

— Мне Каналстроя и его каналов в жизни хватило. Мне хватило и Имени Москвы, и Главного Туркменского. Я к Марсу оттого большого доверия не испытываю. Мы к Венере пойдём, — и Петров подмигнул. — Только держись.

И он, пристегнувшись к креслу, налёг на штурвал.

Корабль чуть принял вправо и накренился.

Васильев приник к иллюминатору, тыча пальцем туда, где неслись мимо них необжитые вольные звёзды.

И, чтобы два раза не вставать — автор ценит, когда ему указывают на ошибки и опечатки.

Извините, если кого обидел.

01 декабря 2013

История про то, что два раза не вставать (2013-12-04)

Про катастрофы.

Давно размышлял о том, что обо всякой катастрофе нужно говорить не сразу, а когда все накричатся, все перессорятся, и тут ты такой, весь в белом. И как стакан портвейна в похмелье. И у всех тут же подкатывает к горлу.

Так вот я написал текст о временной задержке — типа, погодите, не говорите ничего. Через день скажете, будет возможность пропустить вперёд людей, у которых недержание.

Идея, впрочем, куда интереснее — как выработать своё отношение к какой-нибудь новости. Неважно, к какой. Обыватель ведь, по сути, резонатор. Микроусилитель сигнала.

Продолжение здесь. Но картинка там, правда, не моя.

Извините, если кого обидел.

04 декабря 2013

Из выброшенного из книги (2013-12-04)

В 1948 году, накануне больших неприятностей в своей жизни, Шкловский ходил в Дом Перцова — идти было недалеко — пройти переулком, пересечь Большой каменный мост — и вот этот дом — рядом с остановившейся стройкой Дворца Советов.

Он ходил туда позировать.

В журнале «Наше наследие» есть примечательная публикация беседы жены Фалька А. В. Щекин-Кротовой с В. Д. Дувакиным[28].

Фальк жил в Доме Перцова, куда в 1948 году пришёл ему позировать Шкловский.

Этот дом странный — он стоит на углу Курсового переулка и Соймонова проезда. Там рядом жил Ильф, и там сделал последний, кажется. Снимок живого Маяковского, который вышел покурить на соседний балкон.

Фальк писал портрет Шкловского, он сейчас находится в Государственном литературном музее в Москве (с 1981 г), там же находится и набросок того же времени. Его выставляли на последней прижизненной выставке Фалька в выставочном зале МОСХа в 1958 году.

Щекин-Кротова говорит:

«Хотите, расскажу вам о Шкловском?

— Пожалуйста. Это будет очень весело, наверно.

— Не знаю. Со Шкловским мы познакомились у Хазина, у художницы Фрадкиной[29]. Фальк был очарован совершенно его остроумием и блеском, тем более что Елена Михайловна Фрадкина — способная художница, но удивительно занудный человек, простите. Она так всегда жаловалась, таким голосом жалобным, а тут сидит человек — крепенький, знаете, с блестящей лысиной, и выдает прямо раз за разом какие-то…

— Афоризмы?

— …афоризмы. Причём, слушает, как будто в себя вбирает, и говорит наоборот — парадокс такой. Потом Фальк еще где-то его встретил и пришёл ко мне совершенно вдохновленный: «Знаешь, я опять встретился со Шкловским. Какой это интересный человек! Ты знаешь, какая у него наследственность? С одной стороны он потомок цадика Шкловского, с другой стороны — Иоанна Кронштадтского».

— Не Иоанна Кронштадтского, а одного из дьяконов Иоанна Кронштадтского.

— Ну, а Фальк так понял. Может быть, Шкловский этому не препятствовал, и Фальк решил, что от Иоанна Кронштадтского. Я говорю: «Какой странный брак: цадик Шкловский женился на Иоанне Кронштадтском». (Смеются.) Он говорит: «Вот ты вечно так!»

— Его мать была дочерью чуть ли не племянника дьякона Иоанна Кронштадтского.

— Ах, вот так.

— У меня это аккуратно записано. Иоанн Кронштадтский ведь тоже очень талантливый…

— Ну, да. Фальк знал об этом и тоже слышал о цадике Шкловском, и Шкловский ему расписал. «Я буду непременно писать его портрет. Вот он к нам придёт через два дня. Только, знаешь, надо приготовить для него место». Я говорю: «Как место?» — «Я хочу писать его на фоне городского пейзажа».

— У окна?

— У окна. А у нас, вы видели, в мастерской, какие окна.

— Высокие.

— Во-первых, они выше и наклонные, видно только небо, одно только маленькое окно на Кремль. Фальк задумчиво говорит: “Может, поговорить с домоуправлением, расширить бы это окно”. Я говорю: “Робочка, представляешь себе, это же ломка”. — “Ну что ж, ломка, скоро лето”/ — “Но для этого надо разрешение, а он придет через два дня. А, кроме того, нам, наверно, не разрешат”. — “Боже, что же делать, я уже сказал. Боюсь откладывать, потом его не уловишь”. Фальк так разогорчился, что нет пейзажа городского… Мы пробовали и там, если поставить…

— Перед большим окном я бы поставил стол, на него кресло и посадил бы…

— Так оно маленькое, там только голова может поместиться, голова