В руках бывшего представителя Главного артиллерийского управления (в 1922—1923 гг. исполнявшего должность русского военного агента) генерал-майора Подтягина158 (а может быть, полковника) сохранились довольно крупные суммы, предназначавшиеся для расплат по заказам русского Военного министерства.

Опасаясь, что большевики наложат руки на эти суммы, Подтягин положил их в японский банк на свое имя. Семенов предъявил претензию на эти суммы и добился, что до решения суда и Подтягин не мог ими распоряжаться. Конкурентами Семенова выступила компания, называвшая себя областным правительством Сибири. Они доказывали, что только они являются законными преемниками адмирала Колчака.

По-видимому, чтобы парировать удар областников, как говорили, по соглашению с Семеновым, претензию на эти деньги предъявили какие-то японцы, доказывавшие, что они по заказам Семенова снабжали русских в Сибири, но что расчет с ними не был произведен. Вопрос был запутан чрезвычайно; рассматривался в японском суде уже несколько раз, и, по-видимому, японцы не могли в нем разобраться. Я вместе с Сугино пришли на заседание суда.

По наружному виду – суд как суд. Как будто ничем не отличается от судов Франции (думаю, костюмы судей и адвокатов точно скопированы с французских). Наружная разница, по-моему, заключается в том, что посторонние адвокаты (а их в своих тогах набралось человек 50), которых интересовал процесс, сели не за судом, а перед столом с судьями, заняв первых четыре ряда скамеек, предназначенных для публики (в первом ряду сидели адвокаты, участвовавшие в процессе).

Само судопроизводство никакого интереса во мне не вызвало, но речи русских участников процесса (представители областников, атамана Семенова и Подтягина) явно выдавали, что все «дело» дутое и мошенническое.

Трудно было судьям, которые ни слова по-русски не понимали, и, пожалуй, еще трудней было присяжному переводчику, который под конец вспотел и, вытирая платком голову, взмолился перед судом, говоря, что у него «распухла голова», что он перестал что-либо понимать из того, что говорят русские, и просил прервать заседание до другого дня. Судьи рассмеялись. Посоветовались, и было объявлено, что заседание суда на данный день закрывается.

Несколько дней спустя Сугино пригласил меня и Артемьева прийти к нему на квартиру на чашку чая. Это приглашение я принял с большим удовольствием. От Артемьева я слышал, что Сугино, несмотря на то что прожил в России восемнадцать лет и его дочь кончила русскую гимназию во Владивостоке, а также несмотря на свой вполне европейский вид и европейский костюм, который он носил вне дома, возвращаясь домой, немедленно надевал японское платье и строго следил, чтобы у него дома не допускалось никаких отступлений от японской жизни, японских обычаев. Мне очень было интересно посмотреть домашнюю японскую обстановку.

В назначенный день и час Артемьев и я прибыли к дому Сугино на окраине Токио. Дом с большим и хорошо разработанным садом принадлежал ему. Дом по наружному виду довольно большой, но одноэтажный (я бы сказал, полутораэтажный, так как фундамент возвышался над землей аршина на два), окружен со всех сторон открытой террасой, на которую поднимались в двух местах у подъездов небольшие лесенки.

Зная японские обычаи, мы, несмотря на протесты хозяина, сняли ботинки и в носках вошли в обширную комнату, представлявшую из себя гостиную, но без стульев, кресел, диванов. Были ковры на полу, циновки, масса подушек, маленькие столики с цветами и безделушками и большие фаянсовые горшки с жаровнями с деревянным углем.

Сугино, по-видимому, было приятно, что мы из уважения к японскому обычаю не вошли в комнату в нашей обуви. Но он категорически запротестовал, чтобы мы уселись на пол на подушки, а принес из соседней комнаты три стула (вероятно, раньше для этого приготовленных) и поставил их около небольшого круглого столика, единственного высокого в комнате (вероятно, также заранее приготовленного).

После нескольких общих фраз Сугино сказал: «А теперь позвольте вас познакомить с моей женой и угостить чаем». Затем хлопнул в ладоши три раза. Из соседней комнаты раскрылась дверь, и одна за другой появились три женские фигуры: первая, молоденькая и хорошенькая японка в ярком кимоно, несла поднос с вином и рюмками; вторая, пожилая с очень милым лицом, в сером кимоно, несла поднос с чайником и маленькими чашками; третья, молоденькая в европейском гимназическом костюме, несла поднос с печеньями.

Я, полагая, что хозяйка должна быть первой, в некотором недоумении склонился перед хорошенькой японкой. Сугино сказал: «Это ама (то есть горничная), а моя жена вторая». Смущенный, я исправил свою ошибку. Что это за обычай – пускать первой аму, а не жену – мне так и осталось неясным. Сугино как-то потом об этом вспомнил и, смеясь, сказал: «Европейцы часто так попадаются, но для японцев ясно, ибо хозяйка дома не может быть одета в яркое кимоно, а кроме того, она вносит главное угощение – чай, а не вино». Мне было как-то неловко спросить: «Но почему же все-таки хозяйка на втором месте?» В связи с этим Сугино мне рассказал, что жена американского посла устраивала живые картины, участвовать в которых согласились японки – дамы общества, но сказали, что будут в богатых, но одноцветных и неярких кимоно. Жена американского посла обратилась к жене японского министра иностранных дел с просьбой повлиять на японских дам, чтобы они надели яркие кимоно. Та рассмеялась и сказала: «Я не могу заставить наших дам участвовать в ваших живых картинах в нижнем белье. Дело в том, что мы, дамы общества, носим яркие ткани только в виде нижнего белья. Яркие же кимоно – это привилегия гейш».

Жена Сугино оказалась очень приятной и вполне европейской женщиной. Она очень скорбела, что власть в России захватили большевики и что жить там стало невозможно. Дочь ее, надевшая свое выпускное гимназическое платье в мою честь, оказалась совсем милой русской девушкой.

Хотя наружная обстановка их дома и уклад жизни были совершенно японские, но мне показалось, что многое пропитано «русским духом». В разговорах со мной на политические темы Сугино был очень осторожен. Высказывая личные симпатии к национальной России и выражая уверенность, что с большевиками будет невозможно жить японцам в согласии, как добрым соседям, он говорил, что, к сожалению, не все политические деятели думают так, как он. Что существует несколько течений. Что в настоящее время (декабрь 1924 г.) за то, что надо договариваться с большевиками, большинство и в парламенте и в Сенате (верхняя палата); что и среди членов правительства преобладает течение договориться с большевиками. Что главная этому причина – чрезвычайно тяжелое экономическое положение Японии и недостаток сырья; что Япония находится буквально в кабале Северо-Американских Соединенных Штатов и в сговоре с советской властью японские политические деятели видят единственный выход из катастрофического положения. Существует надежда, что, заключив соглашение с советской властью, Япония будет в избытке иметь рыбу (на питание и на удобрение полей), нефть, уголь, железо, дерево, бобы и прочие продукты.

При этом Сугино добавил, что даже и те политические деятели, которые не верят советской власти (и боятся ее заразы), и те считают полезным временно пойти на соглашение с большевиками. Эти политические деятели полагают, что соглашение с большевиками даст некоторое облегчение в получении нужного сырья и недостающих продуктов и в то же время даст возможность выиграть время и подготовить в Маньчжурии и прилегающей к ней Монголии обстановку, которая позволит в будущем эксплуатировать эти районы (указывал между прочим на проект проведения в Маньчжурии ряда железных дорог).