объявленной главному смутьяну анафемой. Более того, на этот раз пострадали даже имена: реку Яик переименовали в Урал, а Яицкий городок, откуда восстание началось – в Уральск. Не только большевики меняли поперечные им наименования – Екатерина Великая и реку не пощадила.

Всякий казачий бунт оборачивался, по сути, очередным расказачиванием. И Вёшенское восстание, увы, не было прецедентом, но стало очередной историей столкновения вольного казачьего духа – и деспотической Москвы.

Но, как Пушкин в своей «Капитанской дочке» сумел вознестись над событиями и понять всех – так и Шолохов, продираясь сквозь бесконечное человеческое зверство и кровопролитие, сумел узреть в народе божий дух.

Характерно, наконец, ещё и то, как в Шолохове, вслед Пушкину, наряду с христианским чувством и безусловным государственничеством, даже охранительством – уживалось озорное, смеховое, ломающее все табу начало.

* * *

В прозе Шолохова бурлит, плодоносит, пенится, цветёт живая жизнь.

Там сквернословят, произносят скабрезности, на виду у всех сморкаются, до полного остервенения пьют. Там бабы вытирают тарелки исподней юбкой и пахнут потом. Там у Гришки Мелехова «грязное тело» – чирьи, и автор не стесняется оскорбить этим своего персонажа. Там всё тот же Мелехов на ходу застёгивает ширинку, при этом разговаривая с бабой. Там Дарья слаба на передок и гуляет, пока не подцепит сифилис. Там дед Щукарь страдает поносом. Там Островнову снятся голые мужики, собирающие помидоры. Там правоверные коммунисты, забыв про работу, охотятся на котов. Там Лопахин посреди войны не в силах пропустить ни одной юбки. Там царит донское, казачье, русское раблезианство.

Всё это вещи, обычные в русской народной смеховой культуре, которая была чужда всякого ханжества.

Из русской смеховой культуры (а не только от Баркова) родились озорные стихи, поэмы, эпиграммы Пушкина, а затем и Лермонтова. Но с их уходом «барская» литература стала избегать подобных тем, табуируя низкую лексику.

Половину века русская классика пребывала в пуританстве.

С 80-х годов XIX века пошли иные поветрия, появились образцы эротической литературы, – но коснулись эти процессы в основном литераторов второго ряда. Разве что Лев Толстой нет-нет да заходил за всякие границы, затем снова возвращаясь в суровую свою сдержанность.

Серебряный век кардинально изменил ситуацию. Эротические, а то и порнографические мотивы возникают в прозе Брюсова, Чулкова, Арцыбашева, многих иных. Ещё более широко эти мотивы были представлены в декадентской поэзии. Но питали всё это совсем иные источники, нежели Пушкина. Литераторы Серебряного века апеллировали к античным или европейским образцам. Подобные сочинения были теперь словно бы тронуты тленом, чувством распада.

Случившаяся революция дала несколько художников, осмысленно сломавших «барский» канон: причём преступали они как через барское пуританство, так и через барскую, на европейский манер, порнографию.

В поэзии революционером подобного толка выступил безусловно Сергей Есенин, не только полноценно использовавший табуированную лексику, но запустивший в свои стихи живое, скоморошье, игровое народное начало. Проза работала с этим ещё активней: предельная откровенность, введение не просто грубых оборотов, но и в полном смысле слова нецензурной речи было характерно и для Серафимовича, и для Артёма Весёлого и даже для Фадеева.

Однако едва ли кто-то может сравниться в этом смысле с Шолоховым, давшим в своей прозе огромное количество картин и сцен, которых несколькими десятилетиями ранее и вообразить было б нельзя: причём не только в русской словесности, но во всей мировой.

Мемуаристы запомнили такой разговор, случившийся уже в 1960-е, когда советскую литературу снова затянули в пуританские одежды.

– Наша учительница, – поделился кто-то в присутствии Шолохова, – говорит, что Есенин устарел: грубый. Евтушенко – вот поэт. И ещё она говорит, что герои Шолохова шокируют читателей грубой речью.

Шолохов покачал головой.

– Не читателей, а классных дам, – сказал кто-то.

Писатель чуть сморщился, как от зубной боли, и снова ничего не сказал.

Количество купюр, когда у Шолохова вычищали всё казавшееся цензуре непристойным, было едва ли не большим в сравнении с купюрами политическими. Десятилетиями его героев оскопляли, чтоб они не позволяли себе браниться.

Какую-то часть купированных фраз и сцен он восстанавливал, о чём-то забывал – однако и сохранившиеся в его романах после всех исправлений образцы народной речи впечатляют богатством лексических форм.

На второй же странице «Тихого Дона» бабы хутора Татарского ругают бабку Григория Мелехова: «Ни жопы, ни пуза, одна страма».

Хохол Гетько домогается к своему знакомцу с одной и той же бестолковой шуткой: «Михей, чуешь? Ты якой станицы?» – «Мигулёвский». – «А що ж це ты такой хуёвский?»

Кучер Сашка в Ягодном, напившись, смеет шутить над старым барином: «Мы с тобой, ваше превосходительство, всем хороши, только вот носы у нас говённые! – Чем же? – любопытствовал пан, сизея от смеха и шевеля усами и подусниками. – Через водку! – отчеканивал Сашка, часто моргая…»

Казаки ругаются: «Завтра в уху ему нассы, а зараз помалкивай». «Шаровары вон на жопе не держатся… какая война?!» «Вас уговаривают, как блядей, а вы ухи развесили…»

Поют похабную песню: «Девушка красная, уху я варила. / Уху я, уху я, уху я варила… / Уху я, уху я, уху я варила, / Сваху я, сваху я, сваху я кормила…»

В другой раз – другую: «Баб найдём – тужить не будем, / А царю мудя полудим».

А как ругаются Пантелей Прокофьевич и соседская казачка?

«– Сука, сто чертов твоей матери! – повысил басок Пантелей Прокофьевич.

Но Анютка Озерова за словом в карман сроду не лазила.

– Чужбинник! Блядун старый! Воряга! Борону чужую украл!.. По жалмеркам бегаешь!.. – зачастила она сорочьим голосом.

– Вот я тебя кнутом, псюрня!.. Заткни зевало!

Но тут Анютка такое загнула, что даже Пантелей Прокофьевич, – человек, поживший и повидавший на своём веку, – зарозовел от смущения и сразу взмок потом».

Едва ли у Тургенева с Достоевским возможно было такое обнаружить.

А как Григорий Мелехов костерит Валета?

«Замолчи, гадёныш! Сопля паршивая! Огрызок человечий! Чего ты командуешь? Ступай, кой тебя… держит! Валяй, чтоб тобой и не воняло тут!.. Ноги из жопы повыдергаю!»

Ну и так далее: по страницам мелькают «дьяволовы выблядки», «я таких говноедов до смерти не люблю», «это наша сраная артиллерия», «за добро норовит говном заплатить», «как нищего за хуй тянешь», «голову схоронил, а жопу видно», «а тут не жизня, а блядство», «эх, проебали пулемёты», «сучий выблядок»…

Шолохов в своих черновиках прописывал эти слова полностью, требуя на печати того же от редакторов – впрочем, чаще всего безрезультатно.

В классическом тексте «Тихого Дона» содержится порядка 30 нецензурных выражений, примерно по 7–8 на каждый том, – не считая разнообразной изобретательной ругани; но на самом деле, в авторском тексте табуированной лексики имелось гораздо больше.

Из отдельного издания 1929 года в «Тихом Доне» вырезалось обращение казака к защитницам Зимнего дворца «курвочки мои». «Курва», как