округа лишил Ивана Васильевича Овчинникова присвоенного ему специального звания «капитан государственной безопасности» и приговорил к расстрелу. Понимая, что смерти, скорее всего, не избежать, Овчинников подводил итоги в письме. Он отказывался считать себя виновным согласно нормам советской законности, поскольку знал, что содеянное им осуществлялось под ее прикрытием и что его расстрел являлся лишь продолжением правового ритуального спектакля. Расстрел Овчинникова не был осуществлением закона, но скорее, наоборот, продолжением попытки сохранить дистанцию между «передним» и «задним» планами операции по уничтожению врагов. Его наказание не означало отмену операции – скорее в понятиях времени оно должно было рассматриваться как отвлекающий маневр, осуществляемый ЦК и Москвой для ее продолжения. В ситуации продолжающегося юридического фарса Овчинников мог рассматривать свою смерть только как акт самонаказания, как этический поступок в ситуации, когда о действительном законе говорить было невозможно. Разумеется, Овчинников не подвергал сомнению существование действительных врагов, но проблема была не в этом, а в созданной Москвой и ЦК дискурсивной формации, в которой отличить врага от друга стало невозможно. Результатом этой герменевтической дисфункции явилась смерть Овчинникова. Его последнее обращение должно быть понято как протест против дискурсивной политики ЦК, сначала заставившего его уничтожать советских граждан как врагов, а затем уничтожившего как врага его самого:

Ну что ж, будем умирать. Моя смерть – акт самонаказания за ошибки и протест против той обстановки, результатом которой она явилась. Моя смерть – физический протест против человека, фанатично верившего в партию, отдававшего себя всего и всегда в работе ради интересов партии, готового в любой момент положить голову за партию, ненавидящего всех и всяческих врагов партии и боровшегося с ними в течении 20 лет, это протест человека, которого обстановка и обличенные высоким доверием партии люди (Миронов, Горбач, Мальцев, Эйхе, Барков) заставили проводить правильную по существу, но неправильную, хотя и благословленную Москвой, по форме операцию арестов по лимитам, в результате чего пострадала часть невинных или мало виновных лиц, причиняет мне сейчас мучительнейшие морально-нравственные страдания и делает мою собственную жизнь для себя невыносимой. <…> Моя смерть – протест. Моя смерть не есть бегство от карающей руки закона, переведенного на язык политики сегодняшнего дня, ибо, повторяю, перед законом, который в лице прокуратуры и в форме директивы освещал эту операцию, я не считаю себя ответственным, моя смерть – финал конфликта моего политического разума и совести, которую я приношу в жертву ложному пониманию своего долга службы и тщеславию как продуктам воспитания и насилия УНКВД, против провокации, превращения меня в антисоветского человека в тюрьме, протест против мерзости и низости свидетелей. <…>

Я не считаю себя ответственным перед законом, по крайней мере, не считаю возможным отвечать по статьям 193-17б и 58-10 УК. Тем не менее, перестраховка по моему делу неизбежна не только как дань духу времени, но и по самой фабуле обвинения. Так я думаю и в этом уверен. Возможно, правительство сохранит мне жизнь с заменой долгосрочным заключением. Но вы подумайте: я более года сижу с мыслью о расстреле и стал полупсихом. После суда мне придется сидеть уже под расстрелом в смертной камере, и я буду полным психопатом, совершенно негодным к жизни и, возможно, к работе. На меня будут только зря расходоваться государственный хлеб и средства. Я буду в тягость государству, семье, которая будет страшно мучиться и моей, и своей судьбой, я буду жить и ненавидеть себя из морально-нравственных побуждений, отсюда прямой смысл умереть сейчас же и не мучить ни себя, ни других. К такому выводу я пришел и его реализую. Хотя и считаю, что ВМН не заслуживаю. Страшно хочется жить и работать, работать на славу нашей великой партии и Родины. Жизнь становится с каждым днем лучше, прекраснее, открывая широчайшие горизонты и для ума, и для полезного мускульного труда. Не хочется умирать в 42 года, но надо умереть для общей пользы и в собственное наказание за свои ошибки в работе и поведении, обусловленные обстановкой. «Век живи, век учись». Жаль, что науку, которую я извлек из своих ошибок, нельзя больше применить в жизни, которой для меня не суждено[1504].

19 мая 1941 года приговор Овчинникову был приведен в исполнение.

Для коммуниста работа над собой и насилие были связаны воедино. Перековка самого себя предполагала смелый акт самоуничтожения. Бард революционного романтизма Эдуард Багрицкий был одно время любимым поэтом пионеров и комсомольцев. В стихотворении «Вмешательство поэта» (1929 год) он рисовал победу человека над своими сомнениями:

И бытием прижатое сознаньеУпорствует и выжимает крик.Я вижу, как взволнованные водыЗажаты в тесные водопроводы,Как захлестнула молнию струна.Механики, чекисты, рыбоводы,Я ваш товарищ, мы одной породы, —Побоями нас нянчила страна!

В новом обществе должен был жить новый человек, не ведающий страха и сомнений, идущий вперед в светлое будущее даже ценой насилия над собой:

Приходит время зрелости суровой,Я пух теряю, как петух здоровый.Разносит ветер пестрые клочки.Неумолимо, с болью напряженья,Вылазят кровянистые стручки,Колючие ошметки и крючки —Начало будущего оперенья [1505].

Перерождение давалось нелегко, и Багрицкий знал, что ему надо брать чекистов в учителя. В своей рефлексии чекисты использовали те же литературные тропы, что и их жертвы. Чекистов тоже интересовали дисциплинированность, сознательность, полезность делу коммунизма. Еще больше им важна была чистота – как своя, так и окружающих их людей. С их точки зрения, насилие, обращенное на другого или на себя, принципиально не отличались – выкорчевывалось старое, вредное, все то, что мешало триумфу коммунизма. Сталинец умел насиловать сам себя. Из дневника Александра Афиногенова 1937 года выступает автор, умерщвлявший свое прежнее «я» для того, чтобы «возродиться»: «Я умертвил себя во мне – и потом совершилось чудо, – уже не надеявшийся ни на что, кроме гибели физической, уже приготовивший себе эту гибель – я понял и увидел вдруг начало совсем нового, нового „я“ – далекого [от] прежних смут и сует, „я“, возникшего из тумана всего лучшего, что во мне было когда-то и что потом заглохло, пропало, испарилось! и вот оказалось, что не пропало, не испарилось, не умерло до конца, а дало начало новому – очень слабому пока, очень маленькому – но началу, в котором говорит со мной мой новый хозяин моего тела». Афиногенов писал о необходимости «хирургического вмешательства». Он успешно провел операцию на самом себе, «взрезав не только желудок, но и сердце»[1506]. Чекисты ничего нового не придумали, только натурализовали эту риторику сталинцев. Они считались первыми людьми советской страны потому, что слова превращали в действия. Чекисты тратили не только чернила, но и патроны, не только говорили, но и действовали. Насилие в