В описаниях природы присутствует дыхание сладкой печали, совершенно чуждое классической древности. Особенно оно заметно у Григория Нисского, брата Василия. «Когда я вижу, — говорит он, — каждую скалистую гряду, каждую долину, каждую равнину, покрытую свежей травой, и разнообразную красоту деревьев, и у ног моих лилии, дважды обогащенные природой — сладкими ароматами и великолепными красками, когда я вижу вдали море, к которому устремляется переменчивое облако, душа моя бывает охвачена печалью, которая не лишена наслаждения. Когда осенью плоды исчезают, листья опадают, ветви усыхают, лишаясь своего прекрасного одеяния, — мы включаемся в этот постоянный и регулярный круг перемен вместе с совершающей чудеса природой. Тот, кто смотрит на это вдумчивым оком души, чувствует незначительность человека в сопоставлении с величием природы»[1945]. Однако мы находим и солнечные картины — прекрасное описание весны в проповеди Григория Назианзина о мученике Маманте[1946].

Вторая особенность этих описаний природы, более важная для историков церкви, — соотнесение земной красоты с вечностью небес и прославление Бога через дела творения, проникшее из Псалтири и Книги Иова в христианскую церковь. В своих гомилиях об истории сотворения Василий описывает спокойствие тихих ночей в Малой Азии, где звезды, эти «вечные небесные цветы, возвышают дух человека от зримого к незримому». В только что упомянутой проповеди, описав весну в самых ярких и живых красках, Григорий Назианзин продолжает: «Все хвалит Бога и прославляет Его неизреченными тонами, и я тоже буду благодарить Бога за все, с тем чтобы музыка этих творений, хвалебное пение которых я здесь подхватываю, была и моей… Воистину сейчас [речь идет о праздновании Пасхи] весна мира, весна духа, весна для душ, весна для тел, зримая весна, незримая весна, в которой все мы также примем участие, если будем преображены в праведности и вступим, как новые люди, в новую жизнь». Таким образом, земля становится преддверием небес, красота тела освящается как образ красоты духа.

Греческие отцы церкви ставили красоту природы выше произведений искусства; у них было некоторое предубеждение против искусства, так как язычники им злоупотребляли. «Когда ты видишь прекрасное здание и вид его колоннады увлекает тебя, сразу же посмотри на небесный свод и на вольные поля, где пасутся стада на берегу моря. Кто не начнет презирать все произведения искусства, когда он в молчании сердца созерцает восходящее солнце, разливающее свой золотой (шафраново–желтый) свет над горизонтом, и когда, лежа у источника в густой траве или в прохладной тени пышных деревьев, он питает свой взгляд туманными тающими далями?» Так восклицает Златоуст в своем монашеском уединении близ Антиохии, и Гумбольдт[1947] добавляет к его словам искреннее замечание: «Кажется, что красноречие вновь обрело плоть и свободу, утоляя жажду из природного источника в изобиловавших тогда лесами горных районах Сирии и Малой Азии».

В трудные времена распространения христианства среди кельтских и германских племен, которые поклонялись таинственным силам природы в облике грубых магических символов, возникла реакция против общения с силами природы, подобная отвращению Тертуллиана к языческому искусству. Церковные соборы XII и XIII веков в Туре (1163) и Париже (1209) запретили монахам греховное чтение книг о природе, и этот запрет действовал, пока знаменитые ученые Альберт Великий (ум. в 1280) и одаренный Роджер Бэкон (ум. в 1294) не проникли в тайны природы и не подняли на должную высоту их изучение.

А теперь мы возвращаемся к жизни Василия. Закончив учебу в Афинах, он вернулся в родной город Кесарию как оратор. Но вскоре после этого (360) он совершил путешествие в Сирию, Палестину и Египет, чтобы познакомиться с жизнью монахов, к которой он стал относиться со все большим и большим энтузиазмом. Он раздал свое имущество бедным и удалился в одинокую романтическую область в Понте, недалеко от монастыря, где жили его мать Емилия, его сестра Макрина и другие благочестивые и образованные девы. Он писал своему другу Григорию: «Бог показал мне область, которая прекрасно подходит к моему образу жизни; это действительно то, чего мы в своих счастливых мечтаниях часто желали. И то, что воображение показывало нам на расстоянии, я теперь вижу перед собой. Высокая гора, покрытая густым лесом, с севера орошается свежими постоянными источниками. У подножия горы расстилается широкая равнина, которую делают плодородной увлажняющие ее испарения. Окружающий лес, в котором растет множество видов деревьев, укрывает меня, как мощная крепость. Пустынь ограничена двумя глубокими оврагами. С одной стороны пенящийся среди гор стремительный поток образует труднопреодолимую преграду, а с другой стороны доступ преграждает широкая гряда. Моя хижина стоит на вершине, откуда я смотрю сверху на широкую равнину, как и на все течение Ириды, которая здесь более прекрасна и полноводна, чем Стримон близ Амфиполя. Река моей пустыни, более быстрая, чем все остальные мне известные, разбивается о выступающую скалу и катится в пропасть, окутанная пеной — чарующее, чудесное зрелище для путешествующего в горах, а для местных жителей это место обильной рыбалки. Стану ли я описывать тебе плодотворные туманы, поднимающиеся от напоенной земли, прохладный воздух, который исходит от колеблющегося зеркала вод? Стану ли я рассказывать о прекрасном пении птиц и о богатстве цветущих растений? Но больше всего прочего меня восхищает тихий покой этого места. Сюда лишь иногда наведываются охотники, ибо в моей пустыни кормятся олени и стада диких коз, а не твои медведи и твои волки. Разве захотел бы я меняться с тобой местами? Алкмеон, нашедший эхинады, не хотел больше никуда идти»[1948].

Столь романтическая картина показывает, что образованные умы видели в монашеской жизни идеальную и поэтическую стороны. Василий считал, что в этой области, свободный от забот, увлечений и вмешательств мирской жизни, он будет успешнее служить Богу. «Что может быть блаженнее, чем подражать на земле ангельскому хору, возносить на рассвете дня молитву и славить Творца гимнами и песнями, затем идти работать в ясном сиянии солнца, повсюду сопровождая себя молитвой, приправляя работу восхвалением, как солью? Молчаливое одиночество — начало очищения души. Ибо ум, который не беспокоят извне и который не теряется в чувствах мира, удаляется в себя и возвышается к мыслям Божьим». В Писании Василий находил «хранилище всех лекарств, истинное средство от болезни».

Однако ему пришлось обнаружить и то, что бегство от города — это еще не бегство от самого себя. «Я оставил, — говорит он в своем втором послании[1949], — свое место жительства в городе как источник тысячи зол, но я не смог убежать от себя. Я подобен человеку, который, непривычный к морю, страдает от морской болезни и решает поменять большой корабль, где сильно качает, на маленькую лодку, — но и там он продолжает чувствовать головокружение и тошноту. Так происходит и со мной, ибо я по–прежнему несу в себе страсти, меня везде мучает одно и то же беспокойство, так что на самом деле уединение не так уж сильно мне помогает». В продолжении письма и в других местах он, однако, пытается показать, что отход от мирских занятий, безбрачие, уединение, постоянное занятие Священным Писанием и жизнеописаниями благочестивых людей, молитвой и созерцанием, а также соответствующая аскетическая суровость внешней жизни необходимы для укрощения диких страстей и достижения подлинного спокойствия души.