“О! Мои добрые высшие суды, что с вами стало? Какой сладостный процесс могли бы мы заварить! Я заставил бы изучить это дело всех парижских правоведов, он не осмелился бы носа высунуть из дома, мальчишки забросали бы его камнями, и, признаюсь, никогда еще я так не презирал и не ненавидел философов и революцию, которые положили конец всему этому”.

Наконец, после больших усилий мне удалось призвать его к благоразумию. Он согласился принять некоторые меры, чтобы вернуть мне свободу, и сказал, что вернется назавтра с Б… – нашим знаменитым адвокатом, которого он привез с собой из Парижа. В ожидании их я и пишу вам это письмо, Арман, его передаст вам мой отец, так как без его помощи я не смогла бы переслать вам его, отвечайте мне на его имя, в станционную гостиницу, и сообщите мне, когда вы возвращаетесь, мне так необходимо вас видеть. Верните мне рукопись Генриетты Буре, когда наведете все необходимые справки, помните, что мы еще должны вернуть девочку матери и что я только что привела вам пример несчастья, к которому может привести неожиданная встреча.

В тот момент, когда я заканчивала мое письмо, Арман, вернулся доктор и сообщил мне, что состояние госпожи де Карен внушает ему все большие опасения. Генриетта совершенно лишилась рассудка, она укачивает свою дочь, поет ей колыбельные и все время повторяет одно и то же, – ей кажется, что она снова в той жуткой темнице, где родилась ее дочь. Я заканчиваю письмо, Арман, уже темнеет, и, несмотря на хорошее ко мне отношение в этой тюрьме, мне не положен свет, я буду думать о тебе, мне это необходимо после всех тех отталкивающих потрясений, которые я пережила за такой малый срок. Помнишь ли ты тот экипаж, когда я, умирая от холода и страха, просила тебя любить меня, быть моим? Не забывай, что ты мне ответил. По мере того как я писала тебе обо всем, чему стала свидетелем, сомнение стало одолевать мое сердце. Где же правда на земле, Господи? Из всех этих женщин, что окружают меня, не самая ли я безумная, раз чувствую, что не смогу жить, если не буду верить в тебя как в Бога! До скорого, Арман, до скорого, возвращайся скорее, возвращайся, не знаю, что меня страшит, откуда такое отчаяние, но мне кажется, что в тот момент, когда я пишу тебе, со мной или с тобой происходит нечто ужасное, эта слабость сильнее меня, только ты можешь победить ее: приди, приди.

Леони».

Чувства и мысли Армана менялись, пока он читал это письмо, но они отличались от тех, что могли быть у какого-нибудь другого читателя: его они погрузили в ужасающую печаль. Все люди, которых он повстречал по дороге после отъезда из Парижа: Малыш Пьер, старый слепец, нищенка, аббат Сейрак, Жанетта и даже Фернан, который обещал ему рассказать что-то, что заранее внушало ему страх, а теперь еще Генриетта Буре и госпожа де Карен, – все казались персонажами драмы, которая подходила к своему завершению, а он – ее главное действующее лицо. Не подходит ли он тоже к концу своей жизни, и теперь, после обвинения в убийстве, не ждет ли его развязка на эшафоте?

Луицци так глубоко задумался, что не заметил прихода тюремщика, который сообщил ему, что время его одиночного заключения подошло к концу и он может выйти во двор на прогулку с другими заключенными. Тюремщик, удивившись столь равнодушному отношению Армана к новости, которая обычно вызывала бурную радость у тех, кому он ее приносил, повторил ее так:

– Вы слышали? Я сказал, что вы свободны.

Это слово ошеломило Луицци, и он воскликнул:

– Сводобен! Свободен!

С этим возгласом Арман бросился вон из камеры, вообразив, что его выпускают из тюрьмы. Но, едва спустившись с лестницы, которая вела во двор, он резко остановился и обернулся к тюремщику, который шел за ним, смеясь, да-да, оказывается, тюремщики тоже умеют смеяться.

– В самом деле, – сказал Луицци, – я сошел с ума, я забыл, что не знаю, где здесь выход.

– Выход! – продолжал посмеиваться тюремщик. – Я сказал, что вы можете выходить из вашей камеры. Вы что, забыли, что скоро вас ждет суд присяжных? До тех пор вся ваша свобода – прогуливаться вместе с товарищами по несчастью.

Арман не ответил, прежде чем тюремщик успел договорить, он уже полностью осознал свое положение: свобода, которую ему предлагали, лежала перед ним, она ограничивалась четырьмя стенами, окружавшими площадку в двадцать квадратных туазов. Он бросил быстрый взгляд на двор, где прогуливались уродливые мужчины, старики и юноши, почти все дошедшие до душевного упадка, почти все огрубевшие от порока, который ведет к преступлению, и от преступления, которое ведет к пороку, и уже хотел вернуться, как вдруг заметил, что один мужчина пристально рассматривает его. Арман испугался, что узнает в этом несчастном, оказавшемся в одной с ним тюрьме, еще кого-то, с кем сталкивала его жизнь. Он сделал шаг назад, но мужчина не дал ему уйти. Он быстро приблизился к барону и спросил зычным голосом:

– Это вы брат монахини, которую зовут сестра Анжелика?

– Да, это я, – ответил барон.

– Так это из-за вас погибли мой отец и сын?

– Из-за меня? – переспросил барон.

– Я Жак Бруно, – сказал заключенный.

Луицци наконец узнал его:

– Вы? Здесь? В этой тюрьме?

– Вы тоже здесь, – ухмыльнулся Жак Бруно.

– Я здесь за преступление, которого не совершал.

Ничто не передаст выражения ненависти и злобы, появившееся на лице крестьянина.

– Это как суд решит.

– Но вы, – перебил его Луицци, – что вас привело сюда?

– Доброе дело, которое я совершил: Коротыш убил моего отца и сына, я убил Коротыша.

– Но каким образом вы оказались в тулузской тюрьме, если совершили преступление в окрестностях Витре?

– Меня арестовали только вчера, я давно уже бежал из наших краев, задолго до ареста.

Луицци внимательно вгляделся в Жака Бруно – у него появилось впечатление, что он видел его после того, как покинул ферму, но где? Он никак не мог вспомнить.

Однако вопрос взволновал Луицци с такой необычайной силой, что на этот раз он не отбросил его со страхом, а с жаром принялся думать и вспоминать.

Какая бы роковая развязка его ни ждала, он почувствовал, как его охватило желание покончить с тайной, которая связала его по рукам и ногам, делала его слепым, заставляла содрогаться при малейших поворотах судьбы, плутать по дорогам, которые любому другому показались бы самыми простыми. Подталкиваемый этой мыслью, он вернулся в камеру и решился прочитать письмо, которое прислал ему поэт и которое он пренебрежительно отбросил.

Мы приводим его здесь дословно, но заявляем, что не несем за него никакой ответственности.

«Милостивый государь!

В тот момент, когда я оставил вас на дороге в Сар… около Буа-Монде с господином де Серни, я обещал вам рассказать если не всю мою историю, то по меньшей мере историю нашей первой встречи и того, что за ней последовало. Вы помните Буа-Монде? Помните кровать папы римского? Помните девушку, которая отдалась пассажиру с экипажа, в котором вы путешествовали? Помните, как этот пассажир убил человека, который хотел наказать его, и похитил девушку, которая отдалась ему? Этим пассажиром был я».