Вместе со мной на компьютер перешли все авторы. Гений «маков» в том, что они отобрали электронную революцию у физиков, чтобы поделиться ее плодами с лириками. Писатели быстро перестали бояться компьютеров: они боялись остаться без них. В Нью-Йорке завели «скорую помощь» на мотоциклах, которая круглосуточно чинила компьютеры клиентам с Вест-Энда, густо заселенного литераторами. С тех пор в литературной среде компьютеры стали такой же привычной техникой, как лампочки, — мы замечаем их, когда они перегорают.

Но если сейчас уже никому не приходит в голову обо всём этом спорить, то электронное чтение всё еще вызывает бурные дискуссии. Что и понятно: читателей больше, чем писателей, хотя в век фейсбука и ненамного.

Мы живем в переломную эпоху, когда бумажные книги еще с нами, но мы уже их оплакиваем, как приговоренных. Ностальгия по неисчезнувшему — лирический феномен, отстраняющий библиотеку. Раньше мы ею хвастались и пользовались, теперь — по ней скорбим, не в силах расстаться. Некоторые подкидывают книги друзьям, но сейчас уже реже — все настороже. Другие оставляют на углу, усыпляя совесть тем, что кому-то нужнее. И только один знакомый поэт открыто признаётся в преступной дерзости.

— Каждый день, — говорит он, — по стопке в подвал.

— На помойку?

— В инсинератор.

— В топку, — кричу я от ужаса, — как Лазо?

— Они ж все под сердцем, — оправдывается поэт, хлопая себя по нагрудному карману с телефоном.

Это — как раз не фокус. У меня самого одна библиотека переселилась в электронное облако, но другая по-прежнему делит дом на неравные части: ей — всё, нам — что останется. Больше всего огорчает, что я не могу найти бумажным ископаемым разумного применения, только неразумные. Собранные двумя поколениями книги служат персональным мемориалом семейной учености. От школьных помет, выделявших места, где классики выражали любовь к народу и ненависть к царизму, до винных пятен на спутниках юности, от рабочих закладок, помогавших сочинять умное, до въедливых маргиналий на полях любимого, от заготовленных впрок эпиграфов до заложенных на конец эпитафий — в моих книгах есть всё, что делает их моими. Включая, разумеется, и те, что, как старые девы, стоят выцветшими и непрочитанными. Была же какая-то причина, из-за которой до них не дошли руки? А раз была, то мне такие книги тоже дороги — как негативный пример избирательного сродства.

— Выбрось! — говорит жена.

— Ты предлагаешь мне, — грозно переспрашиваю я, — сложить свою жизнь в ящики, снарядить караван и отправиться с ним на курган макулатуры?

— Ага, — сказала жена, обрадовавшись перспективе, и у меня не осталось аргументов в защиту библиотеки.

Книга никогда не была только вещью, но теперь ею стала. Лишившись монопольной власти над собственным содержанием, она поделилась им с легковесной компьютерной читалкой. Не предназначенная для чтения книга становится фетишем, но только для верующих. Бесполезное и сакральное начинает жить по-своему, находя себе иное и причудливое применение. Мы любим книгу не умом, а чувствами — осязанием, обонянием, зрением, даже вкусом. Так, в романе Сорокина «Манарага» книги сжигают на костре кулинарных амбиций. Как всегда, материализуя метафору, Сорокин предлагает глотать книги почти в прямом, а не переносном смысле. Прочитав об этом, я не слишком удивился, потому что мой знакомый авангардный художник Боря Зельдин еще лет сорок лет назад жарил книги, даже не заглядывая в текст.

И в том, и в другом случае важен лишь эпатирующий жест. Кощунство — обратная сторона преклонения. Святотатственный ритуал прежде всего нуждается в святости, и в жертву можно принести лишь то, что того достойно. Превратив книгу в «дрова» извращенного культа, художник (или, как у Сорокина, повар) наделяет ее прибавочной метафизической стоимостью. И это обещает книгам карьеру драгоценного объекта для бесцельного любования.

Развод содержания с формой обращает копеечный продукт массового производства в роскошный раритет. Таких книг не может и не должно быть много. Каждая достойна уникального места в коллекции самых дорогих владельцу вещей. Став драгоценной, книга превратится в любимый экспонат, играющий в нашем жилье ту же роль, что картины. Вместо шкафов и полок — несколько книг, каждая из которых требует углубленного созерцания и белых перчаток. Собственно, к чтению это уже не имеет отношения. Матисс, соавтор самых дорогих книг нашего времени, иногда их и сам не читал, как это случилось с проиллюстрированным им «Улиссом».

Кардинальный разрыв между бумажной и электронной книгами неизбежен, как бы мы, стародумы, ни заламывали руки. В скором будущем личная библиотека вроде моей, в семь тысяч, покажется такой же нелепостью, как продуктовый склад Нансена по соседству с супермаркетом.

Другое дело, что электронная книга не только вытесняет обычную, но и изменяет природу чтения.

Открыв задолго до школы радости букваря, я сразу освоил первый вид чтения — запойный. От Жюля Верна до Достоевского книги входили в меня беспрерывно и неосознанно. Скандаля с гасившими свет родителями, читая на уроках и вместо них, я жил внутри переплета и не замечая его.

Читательская горячка не оставляла меня, пока я не покончил с классиками, и лишь взявшись за них заново, я научился читать медленно. Только тогда, смакуя и негодуя, я увидел за текстом автора — со всем найденным и украденным, придуманным и угаданным, с его персональной идиосинкразией и поколенческим тиком. Чем меньше читатель торопится, тем труднее автору спрятаться.

С появлением интернета, однако, чтение стало не только медленным, но и дискретным. Взявшись за е-книгу, подключенную ко всемирной Сети, я осуществил свою детскую мечту: поселиться в Александрийской библиотеке, не выходя из дома. В наши тучные дни, когда у каждого под рукой оцифрованная цивилизация, читатель обречен страдать от всеядности. Информационное изобилие оглушительно и рискованно, как выигрыш в лотерею. Получив больше, чем просили и надеялись, мы стали обладателями книг с бесконечными комментариями.

Для меня электронное чтение оборачивается борхесианской фантасмагорией: одна книга заменяет все и никогда не кончается. Как калека на лестнице, я останавливаюсь на каждой ступеньке и запинаюсь на всяком абзаце. Дойдя до имени собственного, я изучаю его биографию, географическое название побуждает к путешествию по карте, дата провоцирует исторические изыскания. Я разглядываю упомянутые пейзажи и картины, слушаю ту же музыку, что и герои, и изучаю всю подноготную описываемых событий.

Такое — горизонтальное — чтение поднимает читателя над книгой, позволяет развернуть ее в пространстве и времени, сравняться с автором и даже превзойти его. Если быстрое чтение знакомит с книгой, а медленное — с автором, то энциклопедический подход срывает покрова с самой реальности, послужившей писателю исходным материалом.

Давным-давно, когда Бродский еще был жив и писал постоянно усложнявшиеся стихи, я решил понять их, прочитав то же, что он, — или хотя бы тех, кого он упоминал. Это оказалось увлекательным и выполнимым занятием, потому что поэт обладал прекрасным вкусом и знал латынь не лучше меня.