— Вскоре, — пишет Лем, — прессу наводнили сообщения о высадке маленьких зеленых человечков. Поток сообщений, с каждым днем всё более бессмысленных, был отвлекающим маневром. Отрицать всю историю означало бы привлечь внимание к ней. Другое дело — утопить зерно истины в лавине несуразных вымыслов.

В сущности, тут изложены актуальные правила обращения с фактами в эпоху постправды и фальшивых новостей. Вместе эти термины образуют ту реальность, в которой только и может существовать информационный гомункул — альтернативный факт. Суть этого парадоксального мема раскрывается в семантической уловке.

— Альтернатива факту, — говорят нам, — не ложь, а другой факт, обладающий собственной достоверностью — если в него кто-то верит.

В своем первом шедевре «Омон Ра» Пелевин, объясняя, как советские космонавты якобы высадились на Луне, писал, что для этого достаточно убедить в этом кого-нибудь.

— Пока есть хоть одна душа, — говорит герой повести, — где наше дело живет и побеждает, это дело не погибнет.

Я не зря вспоминаю фантастику. Ее авторы проложили маршрут, которым воспользовались политики, развернувшие нынешнюю информационную войну. Врать в ней значительно легче, чем раньше, потому что правду не прячут, а, как сказал Лем, топят во лжи. В безбрежном информационном болоте трудно отличить злокозненный вымысел от наивной глупости. Тем более что социальные сети уравнивают все голоса, отчего они не сливаются в хор, а вырождаются в какофонию. Сквозь помехи до нас еле доносится та простая, очевидная правда, без которой никогда не сложится настоящая картина дня и мира.

— Все имеют право на свое мнение, — говорят в свою защиту и настоящие блогеры, и наемные тролли.

— Но никто, — отвечает им здравый смысл, — не имеет права на свои факты.

Для меня всё началось с Ницше.

— Фактов нет, — прочел я у него, — есть только их интерпретация.

Этот лаконичный приговор реальности надолго стал моим девизом. Ницше оправдывал призвание критика и зазывал в профессию.

— Ага, — думал я, — важно не открывать мир, а истолковывать его, то есть множить реальности, каждая из которых несет отпечаток авторской личности.

Блуждая среди миражей и отражений, я следовал Ницше, пока и он, и его любимый жанр не исчерпали доверия.

— Читать мои афоризмы, — хвастался Ницше, — всё равно что шагать по горным вершинам.

— На самом деле, — говорил Карл Краус, другой мастер сгущенной мудрости, — афоризмы никогда не говорят всей правды, они предлагают либо полправды, либо полторы.

Это значит, что Ницше был сразу прав и не прав. Считая, как все немецкие идеалисты, что до подлинной реальности нам не добраться, он обходился той, что мы себе создаем, трактуя действительность по своей воле и умыслу.

Ницше назначал интерпретаторов вроде себя в демиурги: они творят мир, в котором живут все остальные. Эта идея — слишком лестная, чтобы не вызвать сомнений. Уже потому, что на другом плане бытия факты всё же существуют, хотя им и достается со всех сторон.

Как известно, в Америке борются две теории эволюции: одна — по Библии, другая — по Дарвину. О правоте той или иной спорят ученые, политики и школьные учителя. Но как быть с Гранд-Каньоном? Попав туда, я услышал от гида две версии его происхождения. Первая: каньон прорыла река, еле видневшаяся на дне ущелья. Вторая: всё натворил ветхозаветный потоп.

Вот это и называется альтернативным фактом. Не желая ввязываться в дуэль веры с наукой, экскурсовод предложил два несовместимых тезиса. Нам предлагается не только выбирать между ними, но и отказаться от обоих, всплеснув руками: мир не постигаем, истина неуловима, каждому по его вере.

Тотальный скепсис по отношению к реальности — глубокая философская концепция и плодотворная художественная фантазия. В разные эпохи это мировоззрение называли по-разному. На мою пришелся постмодернизм, и я встретил его с энтузиазмом неофита. Будучи горячим сторонником ее отечественной версии, я даже принял участие в оксфордском сборнике «Russian Postmodernism», о чем до сих пор не жалею.

Взяв мир в иронические кавычки, постмодернизм срывал шелуху иллюзий, пока не оставалось ядро пустоты, из которой можно было вырастить что угодно, как смешно и ловко показал молодой Пелевин.

Кошмар начался, когда нарядная спекуляция решительно шагнула в политическую жизнь и стала напоминать о марксизме. В него до сих пор можно играть в Латинском квартале или в Гарварде, но в Пекине, Москве и Пхеньяне он становился смертельно опасным.

— То же происходит с постмодернизмом, — понял я после того, как его принялись исповедовать президенты двух стран, поделивших мою жизнь.

Когда передовые философы окончательно пришли к выводу, что правды нет, они имели в виду истину. Зная о тщетности любых попыток открыть подлинную реальность, они отказались от этого пути вовсе. Сперва казалось, что от этой замены никто, кроме студентов, ничего не потерял. Но с тех пор как пост- модернизм вызрел в повсеместную политическую практику, мы с ужасом наблюдаем деградацию правды и унижение факта.

Раньше власть врала без оглядки, поэтому ей никто не верил, если она вдруг говорила правду. Такая ложь менее опасна: антитезу легко перевернуть с головы на ноги. Куда страшнее бродить в безнадежном информационном тумане.

— Умный человек, — говорил Честертон, — прячет лист в лесу.

Хитрый политик прячет подлинный факт на свалке лживых, убеждая, что правду невозможно найти.

— Кто сбил несчастный «Боинг»? — спрашивают у власти.

— Кто угодно, — отвечает власть, уходя от прямого ответа.

— Кто подменял мочу российских олимпийцев?

— Кто же его знает, — отвечает власть, теряясь в деланых сомнениях.

— Легитимны ли безальтернативные выборы?

— У всех такие, — отвечает власть, надеясь, что никто не сравнит.

Избегая конкретного и ясного, власть оставляет лазейку всем, кому она нужна, чтобы не переспрашивать и не вставать с дивана.

Еще печальнее, что постмодернистская политика достаточно универсальна, чтобы проявить себя по обе стороны океана. Трамп ведь тоже не утруждает себя правдой, твердо зная, что его сторонникам она не нужна, а противники всё равно ничему не верят. Согласно скрупулезным подсчетам, американский президент лгал в среднем пять с половиной раз в день. Логика тут та же: правду нельзя найти, факт — подтвердить, и прав тот, у кого в руках власть, а в случае Трампа еще и Твиттер.

Противоядие от постмодернизма — реабилитация прозаического здравого смысла. Он не годится для парадоксов квантовой механики или новой метафизики, но незаменим в политике. Здравый смысл учит отделять обычные факты от альтернативных, правду от постправды, настоящие новости от фальшивых, серьезную прессу от стрекота твитов.

Да, для философии мир не познаваем, истина за горизонтом, вера безосновательна и человек — неразрешимая загадка. Но политика — не бином Ньютона и судит не выше сапога. Найти правду может каждый, кто хочет, если она ему нужна. Хорошо бы для начала вынудить президентов отвечать на вопросы, а не увиливать от них. Например, так, как это случилось в Гааге на первой пресс-конференции американского посла Петера Хукстра.