class="p1">— Потерпи, скоро сам все узнаешь. — Суслик загадочно на меня посмотрел: — В данном случае меня вдохновлял Лоуренс Аравийский и его Акабское сражение в тысяча девятьсот семнадцатом году. Все будет в точности так же. Разве что мы обойдемся без верблюдов.

Чаз обожает историю. Он запросто может цитировать по памяти древнегреческого комедиографа Аристофана, без труда может объяснить, в чем заключалось преимущество стратегии Веллингтона в битве при Ватерлоо, а еще у него есть крайне неприятная манера монотонным голосом читать наизусть здоровенные отрывки из романа Дэвида Фостера Уоллеса «Бесконечная шутка». Большую часть всей этой информации он черпает из документальных фильмов, которые запойно, без перерыва смотрит на выходных. А еще король сусликов обожает аудиокниги.

Каждую неделю Чаз устраивал в городе диверсии, всякий раз стараясь нанести удар, который хотя бы косвенно, но задел гольф-клуб и курорт «Золотое ущелье», разместившиеся на территории, некогда принадлежавшей сусликам, вынужденным теперь переселиться на холмы и в горы, окружавшие город.

Чаз снял бронежилет и принялся чесать под футболкой с изображением то ли Боба Марли, то ли кого-то очень похожего на него — над головой музыканта с торчащими из нее дредами сиял нимб. Я понятия не имею, откуда Чаз берет все эти футболки, но всякий раз он появляется передо мной в чем-то новеньком. Особенно он неравнодушен к рок-группам шестидесятых: The Rolling Stones, The Who, Led Zeppelin, The Kinks и Pink Floyd.

Четыре телохранителя Чаза, вооруженные автоматами, с подозрением смотрели на меня.

— Мне не понравилось, как ты высмеял нас, — промолвил Чаз и тут же пояснил: — На прошлой неделе. В своей газете. Зачем тебе понадобилось называть нас крысами из прерий? Это низко.

— Вы загубили бейсбольное поле при школе, — объяснил я, — администрации пришлось менять всю систему орошения. Кто за это будет платить?

Чаз прекрасно знал, что со мной лучше не портить отношения, ведь я был его единственным другом из мира людей. Он кивнул одному из телохранителей, который тут же достал из кармашка блокнот и принялся что-то в нем писать.

— Все равно, называть нас крысами — это хамство.

— Ничего, как-нибудь переживете.

Чаз почесал спину, которая, судя по его виду, сильно ныла. Мне это не показалось удивительным, принимая во внимание количество оружия, которое он на себе таскал.

— Потянул вчера спину на учениях, — посетовал Чаз. — Надо показаться врачу.

— У вас есть врачи?

— У нас есть больницы, медсестры, санитары, а в больницах имеются столовые. У нас есть хиропрактики. Прекрасная система медицинского страхования.

Поднявшись на шестьдесят метров, мы прекратили набирать высоту. Тут к нам присоединилась целая флотилия воздушных судов: несколько штурмовых самолетов «тандерболт», два грузовых «чинука», набитых под завязку вооруженными сусликами, и пара истребителей «хэлкет» времен Второй мировой. Я вспомнил, что «хэлкеты» чудесным образом бесследно пропали прошлой весной сразу после участия в авиашоу.

Чаз надвинул себе на мохнатую мордочку прибор ночного видения и потыкал лапой куда-то в открытые двери нашего вертолета.

Насколько я мог судить, мы летели в сторону гольф-клуба.

ГЛАВА 14

Переезд в другую страну не решает проблем.

После Вьетнама я отправился колесить по Европе, повсюду таская с собой в рюкзаке портативную печатную машинку. Еще у меня при себе всегда имелся блокнот с загадочными каракулями и стихами, переписанными из «Шедевров английской поэзии». Этот блокнот я демонстративно листал в кафе, надеясь привлечь внимание девушек.

В одной из бессмысленных поездок портативная машинка мне все же пригодилась — я на ней набрал рекомендательное письмо двоюродному брату, проживавшему в Зворнике. Это было в те времена, когда в Югославии, строившей весьма причудливую форму социализма, все еще правил Тито. Я сидел под сливовым деревом за столом, покрытым клетчатой скатертью из клеенки, а моя родня завороженно наблюдала за тем, как я, потягивая сливовицу, стучу по клавишам, сочиняя письмо в американское посольство в Белграде, клятвенно ручаясь, что мой двоюродный брат достойнейший из людей и ему непременно нужно дать визу для поступления на факультет менеджмента Чикагского университета.

Ну и зрелище это было. У меня под локтем бутыль крепчайшего самогона, а вся моя родня никак не может наглядеться на печатную машинку — компактную, изящную красотку фирмы «Оливетти». Каждый из родственников считал своим долгом подойти ко мне и потрепать по щеке, словно я был маленьким мальчиком на развеселой свадьбе. Я слышал тихое блеяние овец, доносившееся со склона холма. Он виднелся за черепичной крышей дома, где прошло детство моего отца. По пыльной улице, громыхая, проехала телега на колесах от автомобиля, которую тащила тощая лошаденка. Я помахал пожилому вознице рукой, и старик отсалютовал мне, прикоснувшись двумя пальцами к картузу, после чего хлопнул поводьями, но это мало что изменило — несчастная лошадь по-прежнему еле-еле плелась, с трудом переставляя ноги.

Много-много лет спустя двоюродный брат был убит в собственном саду, когда собирал сливы для самогона. Во время Боснийской войны отцовский дом сожгли дотла, кладбище разорили, а могильные камни перемололи на гравий.

Оказавшись в Париже, я часто наведывался в кафе «Вандом», в которое когда-то захаживал Хемингуэй. Набаловавшись там с разными сортами выпивки с совершенно непроизносимыми названиями, я садился на ступеньки дома Гертруды Стайн, что на улице Флерюс, и писал в свой дурацкий блокнот всякую ерунду.

Подобно пилигриму, замершему возле святыни, я долго стоял под окнами скромной квартиры на Нотр-Дам-де-Шан, в которой жила чета Хемингуэй. Оттуда я отправился пешком до вокзала, где Хэдли[9] в 1922 году потеряла чемодан с рукописями мужа, что стало началом конца их отношений. Вокзал сильно напоминал старый французский главпочтамт в Сайгоне, разве что был покрыт копотью — эдакая гигантская пещера, в которой кишели машины, перевозящие багаж, а на маслено поблескивавших фонарях курлыкали голуби.

Во время Первой мировой войны Хемингуэй служил в Красном Кресте и водил машину скорой помощи. Его ранило, когда он возвращался из столовой с шоколадом и сигаретами для настоящих солдат — итальянских. Потом он вернулся домой и гулял, хромая, в плаще по Оук-парку. Хемингуэй так никого и не убил на войне, но при этом, судя по произведениям, война его явно, чисто физически, возбуждала. Вот взять, к примеру, ту херню, что он писал о человеческом величии при обстреле. Сколько раз я был под обстрелом, никогда никакого величия не видел. Нет его. Мужество — это то, что ты делаешь, когда тебя никто не видит. Если есть свидетели, оно становится невзаправдашним.

Благородный поступок, о котором узнает кто-то посторонний, не более чем обман.

Если тебе надо,