произойдёт, сразу плачет, и мало этого, ей ещё руку помощи хрен протянешь, так как она девчонка и стесняется.

Вот, например, упала жопой в песок и обоссала себе ноги, из-за чего пришлось её мыть. Раздеваться она стесняется передо мной, так что просто полить её из фляги и оттереть от песка не получится. Пришлось топать к судну и искать более-менее нормальную бадью, которую я уже и заполнил водой, чтобы Шелишша смогла залезть и сама помыться. И опять она выкаблучивалась, типа я мужчина, и она стесняется передо мной раздеваться.

— Да господи, у тебя ни сиськи, ни писки, там смотреть не на что, — уже начал я заводиться.

— Неправда… — разревелась она.

— Давай раздевайся!

— Я стесняюсь…

— Тогда как ты вообще мылась до этого?!

— С мамой и другими женщинами…

А так как девушек у нас в караване не было, я её чуть ли не насильно раздел и бросил в бадью, после чего вытащил обратно, укутал в тряпки, и посадил сохнуть. И этому человеку уже восемь, с её слов, ровесница Ки, когда я ту встретил.

— С той столько проблем не было… — проворчал я.

— Ну ты так-то и не заботился особо о Ки, — ответила Люнь.

— Это ещё почему? —­ возмутился я. — Заботился.

— Но ты её не мыл, не одевал, не решал вот такие бытовые проблемы — всё это было на плечах Лунной Совы. Вот уж кто точно намучился с ней. Ты же просто играл и разговаривал с ней. Думается мне, ухаживай ты за Ки так же, было бы что-нибудь похожее, — улыбнулась Люнь, посмотрев на укутанную девчонку, которая сидела на ящиках.

Но если не обращать внимания на детвору, то у нас всё шло более-менее стабильно. Караван двигался дальше, не встречая на своём пути проблем, день сменялся ночью, и мы постепенно углублялись в пустыню, где один преодоленный бархан ничем не отличался от другого.

Хотя были перестановки, которые мне не нравились. Например, с каждым разом около золота караулило всё больше и больше людей, будто тех, что уже охраняли, было недостаточно, а рядом с ним околачивалось и того больше. На моё замечание об этом, Ёсим сказал:

— Мой господин волнуется, что что-то с ним случится.

— А он не волнуется, что у нас днём, когда мы двигаемся, большая часть охраны теперь не выспавшаяся? — махнул я на уставших людей.

— Он… он понимает это.

— Что происходит, Ёсим? — вздохнул я, спросив его в лоб. — Все как-то помешались на этих сундуках.

— Просто стало опаснее двигаться по пустыне, ведь мало ли кто решит попытаться присвоить его.

— Ничего не изменилось. Никто не знает, что у нас они вообще есть, — заметил я.

Хотя я заметил не только это — люди вообще стали более нервными. Они стали более дёрганными, чаще начали оглядываться, бросая друг на друга подозрительный взгляды. Да и я сам, когда подходил ближе к сундукам, чувствовал некоторое беспокойство, если честно. Даже не так, я смотрел на сундуки и боялся, что кто-то попытается нас обокрасть, хотя казалось бы, какое мне до этого дело.

Такое ощущение, что мы все помешались на этом золоте.

Хотя у меня было определённое преимущество в этом плане. Я находился достаточно далеко от него, и детвора, которая ехала со мной, постоянно заставляла отвлекаться на себя.

Так однажды ночью я вообще проснулся, от того, что что-то вибрирует у меня под боком. Открыл глаза и вижу, что этот Рушшсен, самый мелкий, забился мне под бок калачиком, словно кошка, и мурлычит во сне. И ладно бы просто это, мелочь ещё и бой большой палец на руке в рот засунул. Мой! Пусть вон, свой облизывает! Или на утро я вообще не досчитался одного, и как оказалось, тот провалился между ящиками, где и уснул.

Зато днём я мог на них не отвлекаться, так как детвора неожиданно нашла себе занятие, доставая Зу-Зу. Тискали его, гладили пушистый хвост и временами пытались оседлать. Он даже катал двух мелких иногда, труся рядом с санями во время наших дневных переходов.

Уже через неделю я привык к выходкам мелких, а через две начал по-заправски над ними бдеть, иногда даже пресекая всякие выходки типа той, когда они закапали по голову Шелишшу, которая была не против и вполне себе смеялась.

А потом про неё забыли и уехали, и ей стало не до смеха.

И обнаружил я пропажу, когда по привычке, едва караван тронулся, начал пересчитывать поголовье молодняка. Из-за этого пришлось вернуться обратно, под недовольные взгляды и ропот всего каравана, благо найти её было несложно — Шелишша ревела и звала меня на всю округу.

Пробил леща обоим идиотам, которые чуть сестру в пустыне не похоронили.

Правда если бы всё происходило во всём караване так же гладко, как у меня с мелкими.

Я смотрел на людей, которые охраняли сундуки, и у меня всё больше складывалось мнение, что они вообще не спят. С синяками под глаза, бледные и какие-то нервные, дёрганные, они продолжали волком коситься не только на меня, но и на остальных. Из-за этого пришлось идти к мальчишке, который, скажем так, тоже меня не сильно порадовал.

— Ты не видишь, что происходит? — зло спросил я, махнув в сторону сундуков. — Люди совсем там ошалели от этого золота!

— Я вижу, — ответил он, не поднимая головы. — Но та вынужденная мера.

— Какая? Морить людей без сна?

— Они сами вызвались.

— И тебя это не смутило?

Парень поднял голову, и я понял, что он сам-то недалеко ушёл от них. Блестящие глаза, какой-то бегающий взгляд, дёрганные движения.

— Ёсим, — обратился я к единственному здравомыслящему человеку, который не поддался всеобщей золотой лихорадке. — Скажу ему!

— Он прав, господин, мы слишком зациклились на золоте. В караване назревает какая-то нездоровая обстановка.

Парень недовольно посмотрел на своего помощника, явно почувствовав предательство.

— И что ты предлагаешь? — спросил он меня.

— Меняй их. Дай им что-нибудь, чтобы успокоились. Да хотя бы выпить тем, кто не охраняет сегодня ночью.

— А кто караулить будет золото? — прищурился он.

— Я покараулю. Мне уж точно сил хватит, если что, подрезать любого, кто на него покусится, — заверил я его.

И оставив на Зу-Зу присмотр за мелкими, я остался на ночь с