– Раздевайся, – приказал Илья голосом, не терпящим возражения. – Твоя сухая исподняя рубаха требуется.

Чалый только на секунду недоуменно глянул на него, потом до него, видно, дошел смысл сказанных слов, и он принялся лихорадочно, обрывая пуговицы, снимать с себя одежду: затертый до неопределенного цвета пиджак с чужого плеча и не менее замызганную от долгого ношения холщовую рубаху. Стянув со своего ребристого торса просторную исподнюю рубаху, которая выглядела на удивление свежей, что само по себе было довольно странно, он порывисто протянул ее Илье.

– Забирай!

Умело забинтовав кровоточащую рану, Илья с облегчением вздохнул полной грудью, щедро улыбаясь во весь рот, обнадеживающе произнес:

– Ничего, Косьма, жить будешь. Не время тебе еще с жизнью расставаться.

Он снял с себя мокрую гимнастерку, с которой обильно стекала вода, стал выжимать, время от времени поглядывая на Косьму, ошалело моргавшего слезящимися глазами, еще не веря в счастливый случай, что остался жив.

Очнулся Лиходей, лежавший навзничь на мешках с сахаром. Он долго немигающим взглядом смотрел на Илью, занятого гимнастеркой, затем нехотя перевел хмурый взгляд на Косьму, который окончательно уже поверил в свое спасение и теперь скрипел зубами от невыносимой боли в груди, отдающей в лопатку и плечо.

– Все-таки вытащил… – пробормотал, недобро усмехнувшись, Лиходей, как видно, очень недовольный этим обстоятельством. – За-ме-ча-тельно…

Его глаза блуждающе скользнули по лодке, по настороженным лицам находившихся в ней бандитов и вновь остановились на Илье. Он минуту сверлил его взглядом, затем с трудом поднялся, опираясь на мешки, сел. Страдальчески морща лицо, Лиходей осторожно потер пострадавшую от сильного удара ребром ладони шею, не сводя ненавистного взгляда с невозмутимо сидевшего на своих поджатых ногах Ильи, будто его это никоим образом не касалось.

– Напрасно ты думаешь, что тебе сойдет с рук, – наконец процедил сквозь стиснутые зубы Лиходей, заметно дрожа от нервного перевозбуждения (вся его постылая мерзкая натура восставала против того, что с ним так посмели жестоко обойтись), жаждая скорой расплаты за свое унижение на виду у всех бандитов. – Я такое не прощу даже родной матери. Мы еще поквитаемся, – пообещал он. – Долг платежом красен.

Обычно добрые глаза Журавлева вдруг потемнели, стали холодными и колючими. Он сузил веки до такой степени, что его зрачки стали едва видны сквозь щелки морщинистой кожи век.

– Не забудь записать свои подлючие слова на мой счет, – не повышая голоса, ответил Илья с такими суровыми интонациями, что окружающим бандитам стало доходчиво понятно, что этот парень постоять за себя умеет. – Не то забудешь… А я уж как-нибудь смогу разобраться с твоими угрозами… Я на таких, как ты, на фронте нагляделся… Они у меня вот где. – Илья коротко чиркнул ребром ладони по своему острому кадыку. – Уяснил?

Через минуту клубившийся над рекой белесый с розовыми и фиолетовыми оттенками густой туман, медленно накатывающийся с южной стороны, подсвеченный пока еще не греющим солнцем, окончательно поглотил лодку, словно она растворилась в жидкой молочной мгле, как кошмарное привидение.

– Шлепнуть бы их из винтовки Мосина и все дела, – с сожалением произнес Никишин, глядя расстроенно, как исчезает лодка с бандитами. – Только где ее взять.

– Ушли, – трагическим голосом обронил Мухаматулин, вторя товарищу, как видно, во всем согласный с его мнением, с досадой ударил себя руками по бедрам. – Вот сколько раз говорили, чтобы винтовку с собой брать. «От нее одна морока», – косноязычно передразнил он кого-то. – А теперь такой замечательный случай вряд ли когда представится.

На восходе солнца стало еще прохладнее. Семенов зябко передернул плечами. А может, вовсе и не от холода, а было это непроизвольное движение нервное, что напрямую касалось Ильи Журавлева.

«С винтовкой, глядишь, уже и моего Илюху завалили бы, – с кислой миной на расстроенном лице оттого, что бандиты все же смогли скрыться, но в глубине души очень довольный, что Журавлев оперативно сумел внедриться в банду, подумал Семенов. – Не будешь же всех подряд посвящать в секретный план. – И тотчас обеспокоенный, что связь с ним до сих пор отсутствует, принялся усиленно размышлять, как ее наладить, в который уже раз мысленно хваля отличившегося лейтенанта из Тамбова: – Толковый парень».

– Одно радует, – глухо пробормотал Сиротин, пряча служебный ТТ в потертую кожаную кобуру, – что троих бандитов мы все же завалили…

– Это да, – мигом отозвался Барсуков, который никак еще не мог отойти от того, что на его глазах застрелили молодого оперативника. – Только этим Заворыкина уже не вернешь.

Сиротин быстро взглянул на водителя, и его цыганистые чернявые брови грозно сошлись над переносицей, глубоко ввалившиеся от усталости глаза полыхнули таким непокорным огнем, что у Барсукова по спине невольно пробежал леденящий озноб, как будто он долгое время находился на сильном морозе.

– Барсуков, – отчетливо разделяя слова, сказал капитан, – они за все ответят своей головой. Можешь в этом не сомневаться, Барсуков. А мое слово, как всем известно, это как… как… – он не мог найти более подходящего сравнения, чтобы сотрудникам стало ясно, что он от своих слов никогда не отступится и неотвратимое наказание обязательно настигнет и покарает преступников, – как… железный штырь. Если его вбить в стену, то обратно хрен ты его, Барсуков, вытащишь. Это тебе понятно?

– Понятно, – буркнул Барсуков.

– Ну и закройся, – резко ответил Сиротин, переживавший из-за гибели своего сотрудника младшего лейтенанта Заворыкина не менее водителя, а то и намного больше. Он тяжко и протяжно вздохнул, слабо, как будто в недавней перестрелке растерял всю энергию, хлопнул ладонью по спине Барсукова, болезненно сморщив лицо, угрюмо сказал: – Пошли.

Сгорбившись от внезапно свалившегося на него горя из-за утраты молодого и перспективного оперативника, Сиротин направился к машине, по-стариковски волоча ноги в сапогах. У прошитой пулями кабины он остановился, исподлобья вглядываясь в обескровленное и от этого очень бледное лицо Заворыкина, уже отмеченное печатью смерти: возле скулы, утром еще румяной и свежей, темнело коричневатое пятно, свойственное трупу.

– Выньте его… Колю.

Никишин и Барсуков бережно достали Заворыкина из кабины, положили на плащ-палатку, предусмотрительно расстеленную Мухаматулиным на влажной от росы траве, чтобы не было ему холодно. Парень лежал, неестественно вытянувшись, как будто после смерти стал больше ростом, умиротворенно глядя на стоявших вокруг него товарищей потускневшими, но все еще синими, как васильки,