— Постараюсь, — сказал я ему.

Он проводил меня со сцены к двери, выходящей на лестницу, по которой можно было подняться вверх. Поднимался я вслепую, потому что огни в театре, кроме освещавших сцену, были погашены. Добравшись до лестничной площадки, я на ощупь прошел вперед и, откинув в сторону бархатный занавес, вошел в небольшую ложу с четырьмя креслами. Уцепившись за медные перильца — высота всегда пугала меня, — я заглянул вниз. Сквозь сумерки я увидел огромное пространство внизу и понял, что являюсь единственным зрителем. Вид на сцену отсюда был весьма примечательным, и теперь мне стало ясно, почему места в этих ложах стоят так дорого. Я сел и стал ждать начала репетиции.

Наблюдать за репетициями для меня всегда было огромным удовольствием. Я думаю, что для некоторых присутствие на репетиции разрушило бы очарование драматического действа, но я считаю, что творческий процесс не менее привлекателен, чем конечный продукт. М. Саботт научил меня читать картину, видеть то, что находится под иллюзией формы, замечать мазки кисти, различные краски, то, как они были наложены. Каждая картина таким образом становилась учебником по достижению определенного эффекта, использованию той или иной техники. Иногда я мог так глубоко заглянуть в это слияние цвета, текстуры и холста, что прозревал образ художника, смотрящего на меня. В тот момент, когда актеры заняли свои места на сцене, мне пришло в голову, что именно такой метод — демонтаж и затем реконструкция — нужен мне для успешной игры в драме, связанной с нынешним заказом.

На сцену вышел человек в канотье и полосатом костюме, и только он открыл рот, чтобы произнести первые слова пьесы, как я почувствовал чью-то руку на своих волосах. Я чуть не подскочил на своем сиденье, но тут же понял, что это, вероятно, Саманта, которая пришла посидеть со мной до начала ее первой сцены. По потом пальцы до боли вцепились в мои волосы, и в тот же момент я увидел Саманту на сцене внизу. Я уже открыл было рот, чтобы закричать, но тут почувствовал, что к шее приставили острое лезвие — либо нож, либо бритву, и услышал низкий мужской голос:

— Тихо, или я отрежу вам голову.

Я был настолько ошеломлен, что замер в полной покорности.

— Вы меня знаете? — спросил голос. Мои губы задрожали, в горле у меня стало сухо, но я все же сумел произнести: — Уоткин?

— Чепуха, — сказал нападавший.

— Мистер Вулф?

— Вы бы радовались, окажись я мистером Вулфом.

— Шарбук? — прошептал я.

— Какие у вас намерения?

Мысли мои метались, пот побежал по лицу.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

Он еще сильнее ухватил меня за волосы и оттянул мою голову назад, но не настолько, чтобы я мог увидеть его лицо.

— Зачем вы встречаетесь с моей женой?

— Она заказала мне свой портрет.

Я услышал скрежещущий звук, вырвавшийся из его рта, — всего в каком-нибудь дюйме от моего уха. Поначалу я подумал, что он закашлялся, но потом понял, что этот жуткий звук — смех.

— Вам конец, — сказал он.

— Да.

— Я буду наблюдать за вами.

Я ничего не ответил.

— Пока что я не могу вас убить, но игра может скоро измениться, — сказал он и отпустил меня.

Я быстро развернулся, рассчитывая поймать его взглядом, но увидел только колыхание бархатного занавеса, сомкнувшегося за ним, и услышал тихие шаги вниз по лестнице. Руки у меня ужасно дрожали, когда я трогал шею в том месте, где ее касалось лезвие.

— Мистер Пьямбо, — раздался чей-то голос со сцены.

Я обернулся и посмотрел вниз. Актеры застыли в разных позах.

— Прошу вас, мистер Пьямбо, нам нужна тишина, — улыбнулся мне режиссер.

— Прошу прощения, — заикаясь, сказал я, приглаживая волосы пятерней.

Пьеса возобновилась, стала завязываться интрига, но всю остальную часть вечера я то и дело пугливо озирался через плечо.

— Мне не хватало вас вчера, Пьямбо, — сказала она, когда я сел на свой стул.

— Прошу прощения, — сказал я ей. — Просто не было сил.

— Вы сами себе хозяин, — сказала она. — Однако я бы вам посоветовала пораньше возвращаться домой, особенно в это время года. А то еще подхватите смерть.

— Здравый совет. — Я ограничился этими словами, хотя сказать хотелось гораздо больше.

— Я знаю, вы хотите знать о том времени, когда я была Сивиллой, поэтому я и пыталась вспомнить предысторию. Я могу вам многое рассказать.

Я долго хранил молчание.

— Эй, Пьямбо? — сказала она.

— Да, миссис Шарбук, я здесь. Прежде чем вы продолжите историю вашей жизни, у меня есть вопрос к вам, — сказал я.

— Прекрасно.

— Это немного странный вопрос. Гипотетический, так сказать. Если бы вы могли стать любым животным, то кого бы вы предпочли? — сказал я.

Теперь пришла ее очередь помолчать. Наконец она ответила:

— Я никогда об этом не думала. Замечательный вопрос. Это как игра…

— Любым животным, — повторил я.

— Я думаю, это в некоторой степени клише, но, видимо, я бы выбрала птицу. Но только не птицу в клетке. Я думаю, мне была бы по душе свобода полета. Может быть, я стала бы крачкой и жила на берегу океана.

— А как насчет собаки?

— Вы пытаетесь меня оскорбить? — спросила она и рассмеялась.

— Нет, конечно же нет, — рассмеялся я вместе с ней.

— Собака слишком приземленное существо. Слишком рабское.

Я помолчал несколько мгновений, а потом сказал:

— А обезьяной?

— Господи ты боже мой, Пьямбо, мне кажется, вы меня дразните.

— Я вполне серьезно, — сказал я. — Так как насчет обезьяны?

— Ну, мистер Дарвин и без того считает, что я — обезьяна.

— Если по Дарвину, то все мы — обезьяны.

— Но одни в большей степени, чем другие.

— И что вы этим хотите сказать?

— А как по-вашему? — ответила миссис Шарбук.

— У некоторых, возможно, больше, чем у других, примитивных признаков. Выступающая челюсть, низкий лоб, больше… волос.

— Вообще-то я говорила метафорически, — сказала она. — Есть люди, которые, кажется, просто подражают другим, есть такие, кто глупее других, кто все время проказничает.

— А ваш муж? — спросил я, рассчитывая застать ее врасплох.

Она без малейшего промедления сказала:

— Уж конечно он не обезьяна. Может быть, шакал. Скорее, всего кобра. Но это если бы он был жив.