– Но я был один до вечера. Люба работала в Москве, в лавке. Вера с Надей, дочки мои, в школе, и потом на фитнесе и в бассейне – спорткомплекс прямо рядом со школой. Они мне позвонили, сказали, что придут в семь, так как после тренировки будут делать уроки у одноклассницы. Словом, почти до половины восьмого я был один. Отсыпался.

– Понятно. Нет алиби. Двадцать второго апреля были на коровнике?

– Знаете, это просто звучит как издевательство. Что мне там делать?!

– Яд подложить в стакан Калистрате, которая хотела и могла раскрыть ваши манипуляции с монастырской лавкой. А может, и с миллионами. Сегодня получено заключение экспертизы: Клавдию Сундукову отравили клофелином. Убийство у вас тут, Игорь Максимович! В святой обители.

Монах вдруг завопил, как под пыткой:

– Да не был я ни в каком коровнике! Никаких стаканов-банок знать не знаю! Это все какая-то несусветная чушь! Бред это все какой-то! Вы сами-то в него верите?! – монах кричал, потрясая руками у самого лица следователя.

– Я все должен проверить, – отстранился Быстров. – Подозрения веские. Более того, пока вы у нас главный подозреваемый. Не считая монахини Евгении. Игорь Максимович, я беру вас под стражу на двое суток, до полного выяснения всех деталей. Машина у ворот. – Следователь, вставая, нависал над сжавшимся, раскрывшим рот Иовом, как неотвратимый дамоклов меч.

Но эффектность сцены была нарушена грохотом открываемой двери и криком появившейся на пороге матери Капитолины.

– Сергей Георгиевич! Монастырская «газель» разбилась! Мать Евгения погибла! Погибла! Слава, водитель, в больнице. Вернее, его везут в эм-скую больницу на «скорой». – Капитолина расплакалась, сорвав очки с лица.

Сергей Георгиевич вскочил со стула:

– Пойдемте, мать Капитолина, я во всем буду разбираться на месте.

– Да, да, – Капитолина, утерев глаза, надела очки и исчезла с порога, а следователь, повернувшись к мертвенно– бледному, неподвижному священнику, по-бабьи прижимающему руки к груди, сухо сказал:

– А теперь – единственный подозреваемый… До моего приезда, надеюсь, вы не покинете пределов обители и не наделаете глупостей?

– Прекратите, – сквозь зубы проскрипел Иов вслед выходящему из библиотеки Быстрову.

Подъезжая к месту аварии, которая произошла в пятнадцати километрах от монастыря, на московской трассе, майор Быстров и сержант Демидов, сидящий за рулем полицейского УАЗа, сначала увидели в средней полосе трехрядной дороги старенький «опель», мигающий аварийкой. Справа от него, на обочине, лежала на правом боку «газель» с распахнутыми задними дверями. За «газелью» – старые «жигули» с развороченным передом. Впереди всех этих машин – «скорая» и машина ДПС. Сергею Георгиевичу показалось, что из дверей Газели высыпались разбитые елочные украшения: зеленые, красные, золотые осколки были разбросаны на рыжем песке вперемешку с цветастыми тканями. Будто машина ехала на праздник с подарками и маскарадными костюмами, да не доехала. Подойдя к «газели», Быстров увидел, что разбитые «игрушки» – осколки лампад и подсвечников, а ткани – разноцветные платки.

– Капитан Лизякин, Н-ский батальон ДПС, – обратился к Быстрову добродушный рыжеусый инспектор.

– Майор Быстров. Как все было?

– Со слов водителя «опеля», который не пострадал, он еще в зеркало заднего вида узрел, что настигающую его «газель» странно болтает. Видимо, у машины отказали тормоза, и водитель пытался тормозить двигателем, смещаясь к обочине. Но здесь участок дороги гладкий и незагруженный – машины как раз идут на разгон. Снижать скорость «газели» не удавалось, а по правой полосе ползли «жигули», водитель которых попытался с места происшествия убежать на своих двоих, но далеко не убежал. Наши его взяли. Впрочем, джигит этот не особо виноват – полз себе и полз. Короче, столкновение с «жигулями» было неизбежно, и «газель» снова вильнула влево, видя, что «опель», ударив по газам, разумно уходит от столкновения в крайний левый ряд. Но не хватило времени, и скорость была высока. Едва не задев «опель», «газель» снова кидается вправо, но «жигуль», оказавшийся уже сзади, резко тормозит, и все же врезается в «газель», которая дважды разворачивается, будто входит в штопор, и падает на правый бок. Пассажир, – капитан посмотрел в протокол, – Елизавета Васильевна Добродько (таково было мирское имя матери Евгении) скончалась, по мнению врача «скорой», мгновенно, от удара правым виском о дверную стойку. Водитель «газели», Владислав Сергеевич Мещеринов, с черепно-мозговыми травмами и переломами ребер доставлен в ближайшую больницу.

В это мгновение за машиной следователя притормозила монастырская «хонда», из которой вышли сестры Нина, Капитолина и Анна.

– Это еще что? – удивился капитан Лизякин.

– Это сестры из монастыря. Пусть… – сказал Быстров.

– Где мать Евгения? – спросила бледная, с пересохшим ртом, но полностью владеющая собой Нина. Впрочем, все сестры держались образцово.

– Мы ждали вас, все оставили как есть, – тихо сказал капитан Быстрову.

Тот кивнул, и все они двинулись к носу «газели», за которой лежало, накрытое брезентом, тело монахини. Инспектор отдернул с лица покойной ткань, и сестры, перекрестившись, начали тихонько, по очереди, читать молитвы, передавая маленький молитвенник из рук в руки. Мать Евгения казалась спящей, умиротворенной. Даже румянец не успел сойти. Только от правого виска к скуле разливалось красно-лиловое пятно гематомы.

Растрепанная, с разбитой губой Олька-юродивая сидела, привязанная к стулу, перед Репьевым, нервно откидывающим время от времени седоватую челку со лба. Косые глаза женщины испуганно перебегали с невзрачного лица Григория на физиономию свирепого охранника Ефима, который маячил у входа в эту ледяную бревенчатую комнату. Именно противный Ефим угрожал Ольке заточкой, а потом в машине, для острастки, больно звезданул по лицу – вон, с губы кровь еще сочится, всю блузочку новую, розовую в горох, закапала. Да жалко-то как! Но больше Ольку не били, слава Богу. Она не собиралась ничего скрывать. Дура, что ли, за десять тысяч, которые Арсен с Мариком уж пропили, выгораживать шелудивого Сеньку-динамика. Вон он, гад малахольный, бешеные тысячи за иконку-то выручит, ишь бандиты какие серьезные в дело припутались, а она, дура-стрелочница. За доброту страдает. За доверчивость. Олька захныкала детским высоконьким голоском:

– Все я вам рассказала, дяденьки-господа. Все! И телефон Сенькин, и где он, бомж вонючий, может ночевать. Ничего я больше знать не знаю.

– Вот вроде дура дурой, а как мозги Жарову запудрила, как в доверие за два дня к Аристарховичу вошла – уму непостижимо! – Григорий с силой хлопнул себя по коленке рукой.

Олька потянулась к нему, засюсюкала-залепетала:

– А я л-а-асковая девочка. Заботливая. Ко всем со вниманием, с добротой. Ласковый теленок двух маток сосет, знаешь, миленький? Я скажу нежненько так: «Пойдем, родненький, поваляемся?», и меня все сразу любят-жалеют. Я сирота. Живу с тем, кто подберет, как котенок. М-и-иленьк-и-ий, может, ты подберешь? – Она в каком-то болезненном умилении щурила глазки, растягивала во всю ширь разбитый рот, обнажив крошечные острые зубки. Репьеву она показалась вдруг огромным больным младенцем, младенцем с блудливой улыбкой. Персонажем страшной сказки.