плетей, то кроме обретения стыда и позора он вполне мог лишиться и содержания, и должности, а значит, и лелеемой мечты о спокойной старости. Нет уж, лучше расстаться с полоской кожи. Тем более что бывший ловчий прекрасно знал, как снимать боль да какую травку привязать к ране, чтобы через пару дней она подсохла, а в неделю затянулась молодой кожей.

Но даже рана эта, или, как тут же назвал ее Эпп, царапина, ничего не значила по сравнению с тем внезапным и весьма неприятным ощущением, которое нахлынуло на старшину. Ему вдруг показалось, что он находится в доме, который рушится. Нет, и стены еще на месте, и крыша защищает и от дождя, и от солнца, но по штукатурке бегут трещины, балки скрипят, а стекла в крохотных оконцах лопаются и разлетаются осколками. И с кем бы ни говорил Эпп, голос каждого казался ему подобным вот этому самому скрипу прогибающихся балок.

Воевода Квен, который, считай, был его ровесником, а не так уж и давно, десять лет назад, прямым командиром, разговаривал с Эппом дважды. Сначала через час после того, как распорядитель ярмарочной стражи Хилана сорвал голос, визжа под столбом со щитами кланов Текана, а второй раз — на следующий день. Но между этими разговорами произошло столько всего, что хватило бы на год жизни. Во время первого разговора в караулке у проездных ворот Квен больше слушал, чем спрашивал. Он кивнул Эппу на скамью с другой стороны обеденного стола и внимательно выслушал все, что тот мог сказать о происшедшем, иногда задавая точные и короткие вопросы. Так, не перебив ветерана ни словом, когда тот описывал представление в балагане Куранта, он спросил именно о том, о чем Эпп даже не подумал:

— Что бросил в плошку сиун?

— Не монету, — ответил после мгновенного раздумья Эпп. — Звякнуло, конечно, но звякнуло то, что уже лежало в плошке. А так-то… словно черепок от горшка бросил. Тут многие тугие кошельки на пояс вывешивают, а приглядишься — внутри черепки или ракушки.

— Понятно. — Квен словно думал о чем-то своем, глубокая борозда пролегла на его лбу от сдвинутых бровей. — Хотел бы я посмотреть на этот черепок. А как сражался сиун?

— Никак не сражался, — дернул подбородком Эпп. — Поднял меч, провел по нему ногтем. Так провел, словно ноготь у него из железа был. Мне даже показалось, что меч от этого покраснел или небосвод в нем отразился. А потом сиун просто подставил меч под удар этого паренька. Подставил и… подсек, что ли, удар. Но меч тут же бросил.

— И?

Квен встал, скрипнул сапогами, отошел к узкому стрельчатому окну.

— Потом сиун исчез. — Эпп вздохнул, опустил голову. — Непонятно как, но исчез. То ли вовсе растаял, то ли смешался с толпой. Не увидел я, словно глаза мне кто-то отвел.

— Колдовство в Текане запрещено, — пробормотал Квен и, прищурившись, повернулся к Эппу. — Плохо, что ты не заприметил щит с утра. Глядишь, и обошлось бы. А теперь дойдет до иши, хлопот не оберешься. Почему щит не заметил, не спрашиваю. Каждый мог оплошать. Почему снимать сразу не стал, дождался, когда твои сосунки за распорядителем сбегают?

— Не смог, — вовсе опустил голову Эпп и через силу, запинаясь, рассказал о призраке, которого увидел у столба. Описал его одежду, лицо и то, что, не говоря ничего губами, тот будто бы втолкнул свой голос Эппу прямо в голову. «Пусть висит», — сказал. А имени своего вовсе не называл, но имя его точно так же зажглось в башке старшины: «Сиват».

— Ты уверен? — бросил Квен и, прищурившись, несколько секунд рассматривал старшину, затем сел на место, прикрыл на мгновение глаза. — Сейчас иди к палачу, скажи, что воевода приказал отметить тебе руку. Добавь второй шрам на предплечье да надейся, что этим дело и ограничится. А потом возвращайся и вспоминай свои прошлые навыки. Наизнанку выверни этих циркачей, но выясни все, что только можешь. Чую я, что камешек свалился с вершины горы, как бы он не обернулся к подножию лавиной.

Через час Эпп бродил по площади, но, уже подходя к потешному кругу, понял, что время упущено. Самому, что ли, надо было вырывать кожу с собственной руки? Хотя и это бы не помогло. Тот самый здоровяк, что опять кидал с плеча на плечо тяжелые шары, только пожал плечами:

— Нет их, старшина. С час уж как нет. Только отыграли свое, оглянуться никто не успел, а их уже и след простыл. Сначала малые куда-то утопали, за покупками, что ли? Самана куда-то отлучалась. Рыжий тут пробегал. Раза три пробегал. С тележкой в последний раз. А потом Самана прошла по рядам и продала все. Ну барахло куда-то вынесли, наверное, потому как, я когда ходил прицениваться к повозке, там уже не было ничего, да и что там было барахла-то…

Через полчаса Эпп знал о происшедшем во всех возможных подробностях. Все имущество труппы Куранта, исключая шатер, повозку, лошадей со всей сбруей и кухонную утварь, исчезло без следа, как, собственно, и сама труппа. Все прочее Самана в десять минут распродала среди соседей по потехам за полцены, причем снижала и эту цену в два-три раза, стоило кому-то из покупателей начать чесать лоб. Достаточно было сказать, что котел она продала не только вместе с треногой, на которой тот висел, но и вместе с наваристой кашей, за которую не набросила ни медяка. Еще до начала внезапной торговли Харас прикатил телегу, похожую на телегу слободского булочника, загнал ее в шатер, нагрузил на нее что-то и отволок получившийся возок в сторону слободы. Куранта так никто и не видел, да и Самана, едва убрала в кошель последние монеты, со слезами на глазах сунула в пасти проданным лошадкам по куску свежей лепешки и поспешила все туда же, к слободе.

Эпп прошел пару сотен шагов в сторону слободы, вышел, как и ожидал, на возничий круг, откуда уходили набитые покупками возы и телеги во все концы Текана и где они же разгружались и царил шум, гам и неразбериха, поговорил с сонными стражниками и в уже раздраженном состоянии добрался до булочника. Тот сначала не мог понять, чего от него хочет старшина с пятном крови на рукаве, потом перепугался, признался, что давал за монету рыжему на час тележку, которую ему через час тот и вернул. Да и чего было не дать, парень с уважением, еще с неделю назад