— Но у меня есть пленные. Тащить их с собой лень. Я предлагаю вам выменять их: за каждого пленного — копье с наконечником из камня крови гор.

На таком выкупе настоял Глыба. Очень уж ценился такой камень у воинов.

Горцы пошушукались. Я махнул рукой, и мои стражи вывели вперед пленных.

«Оне верно сменуют! — шептал мне на ухо губастый оцколи. — Он тая бабица — жонка вождя! Сменуют».

«Бабицу» выставили вперед всех — оцкольские воины внизу сразу зашумели, заволновались. Горские парламентеры обернулись на возню своих и поняли, что пленных надо выкупать.

— Мы дадим тебе по копью за каждого пленного, — кивнул дед.

— И еще! — я поднял руку. — Возьмите из священного дупла вашу гваку и передайте мне ее в знак добрых намерений.

Мертвая тишина разлилась над горами.

— Ты не возьмешь в руки нашу святыню, — холодно отрезал старик, забыв про вежливое «владыка».

Я кивнул.

— Гваку будет нести один пленный оцколи. Когда мы уйдем из гор, я отпущу его домой.

Оцколи смотрели на меня зло. Они не могли принять решение.

— Если мы не договоримся, я куплю победу у моего бога кровью пленников, — кинул я на весы последний аргумент.

…Мы получили 16 отличных копий с наконечниками из камня крови гор (похоже, это был обсидиан, наверное, оцколи имеют доступ к какому-то месторождению этого минерала). Сейчас довольные стражники несли их в связках на плечах. А еще больше был доволен Глыба. Я понял, что плата за пленников была не слишком высокой, скорее, наоборот. Но генерал радовался, что добыча пойдет не на корм желтому червяку, не в закрома дворца, то бишь, в лапы моим ушлым дядюшкам — а его воинам. Больше-то копья девать некуда. Он радовался, как пацан: ведь именно главком предложил менять пленников на обсидиан. Вот ведь облапошил Недоноска!

Но я еще не решил, как поступить с добычей. Может быть, генерал рано радуется. Пока же я был счастлив, что просто жив. И все мои люди живы: только двое ранены, да еще один ногу сильно подвернул. Теперь не только я на паланкине тормозил движение.

Первое время, отступая, мы озирались с опаской на нависающие скалы. Ждали удара из каждых зарослей. Но обошлось. Видимо, оцколи очень переживали за свою святыню, которая покоилась сейчас в руках губастого «глупоеда». Мой спаситель шел спокойно справа от паланкина. Он был предельно доволен жизнью и улыбался каким-то своим мыслям.

— Оцколи! — окликнул я горца. — Какое твое имя?

— Мой проименован Ннака… прост Ннака.

Он любил недоговаривать — это я понял уже за несколько часов знакомства. Не стал объяснять, почему помог нам, отмолчался по поводу прически. Дело в том, что у Ннаки была выстрижена почти вся голова — только слева оставались спутанные волосы до плеч. Черный Хвост объяснил, что у горцев срезают часть волос в наказание за нарушение обычаев. Ему вообще этот оцколи не понравился сразу. Парня можно было понять — Ннака был ну совсем не красавец. Губастый, широколицый с заплывшими раскосыми глазами. Он не был толстым, но казался таким из-за одутловатого лица. Еще и «криминальная прическа». Когда мужичка развязали, вручили ему камень-гваку и позволили идти подле меня — Хвост пристроился чуть позади и глаз с горца не спускал.

— Ннака, а почему ты так странно говоришь?

— Володыко не спознават говорище оцколей? — прищурился пленник. — Людства все такомо говорлют.

Он прошел несколько шагов.

— Володыко, не забижнись. Но ты знават, что четланцы и оцколи — однородовы? Вашу пожитку удонизу, нашу — споверьху. Всея ражничь и есть. И говорище схоже. Токож у вашу есть всё, у нашу — пустень.

Ясно. Униженные и оскорбленные. Злые чужие забрали себе все кисельные берега, а они, хорошие страдают на голом каменище. Знакомая лексика. Опять же, удобно оправдать набеги на мои мирные села.

«Твои? — хихикнули из-за двери. — Вы уже на полном серьезе считаете эти земли своими, вашество?»

«Ну, а кто оспорит?» — хмыкнул я, да осекся, вспомнив, чего тут стоит моя власть. Вспомнил, алчных дядюшек, хмыкающих стражей, вспомнил, как «слушается» моих указаний Глыба… Похоже, вся моя «империя» пока: нянька, Соловушка, да Хвост. И то нянька еще под вопросом: кто кого больше слушается.

Стараясь отвлечься, я вовсю болтал с Ннакой — только с ним мне было совсем нестрашно говорить неправильно. Вот уж на ком я попрактикую свою речь! Горец был не против, отвечал криво, но вежливо. Так, за беседой мы и дошли до относительных низин, где было гораздо меньше опасных мест. Да и по виду моих воинов ясно — мы уже в четланских землях. Я остановил отряд и обратился к нашему стриженому спасителю:

— Пришла пора отпускать тебя, Ннака. Пойдешь обратно. Пора тебе сказать свое желание.

Горец, не смущаясь направленных на него взглядов, встал передо мной, поклонился (подсмотрел, как это делают остальные). А потом заявил:

— Нетко, не похожу, — он театрально швырнул священную гваку через плечо, прямо в кусты. — А пожалунье мье тако: бри мне в служитство до себе! Буду всешно сполнять от тобе, володыко! Но будует порешу отийти — так поухожу. По мойней воле.

Глава 10

Кровь бога

Семь дней не было меня в Крыле, во дворце, в уютной спаленке — а словно год прошел. Горизонты расширились, мой новый мир стал огромным. Стал более сложным. И над этим нужно будет подумать… Но потом! Потом! Потому что, едва я уединился с Соловушкой, как она кинулась мне на шею… Не потому, что «император» приказал. А сама! И это… это было очень сильно. Особенно, после того, как ты реально смотрел смерти в лицо. Нет, надо мной не заносили дубомеч-маку. Но я был совсем рядом: с войной, с убийствами, с едва не начавшимся сражением, где все готовы были убивать ради того, чтобы выжить. Знаете? Мне хватило! Я привык ходить на работу к девяти, потом ехать за покупками в теплый уютный универсам. А не предотвращать массовые выпускания кишок!

Окунуться после всего в тепло женского тела, в тепло ее улыбки — дорогого стоило. Я выпал на несколько часов, успев только отдать распоряжение Хвосту пристроить Ннаку. Даже обессилев в сексуальном плане, просто лежал с моей маленькой наложницей, шептал ей нежности, играл в называния слов… Теперь лишь играл, Соловушка уже вряд ли могла обогатить мой словарный запас.

Вечером я отменил тайные тренировки на крыше. Просто лежал и размышлял. Прежде всего, о своем новом приобретении — диком