человек, помешался на своей лошадке!.. Ложись, я сам пойду, ладно уж… Только успокойся, прошу тебя… Иду, иду!..

В середине зимы лютые морозы вдруг сменились оттепелью. Днем, когда пригревало солнце и таяли на карнизах ледяные сосульки, казалось, что начинается небывало ранняя весна. Но до весны было еще далеко. Солнце и порывистые ветры пожирали снег, кромсали его на части, растапливали.

Эта неожиданная оттепель поставила Хацкеля на ноги. Он повеселел, приободрился, и через несколько дней его уже нельзя было узнать. Совсем преобразился, будто подменили его. Больше всего, кажется, радовался Шмая-разбойник. И не столько потому, что не нужно уже было ухаживать за больным, сколько из-за того, что не придется больше возиться с его лошадкой, которая просто осточертела кровельщику.

Его радовало, что приятель после такой мучительной болезни начинает все быстрее двигаться, поправляться неизвестно от чего. Он ходит на улицу, во двор.

— Ты, брат, — как-то сказал Шмая, — и вправду железный человек, если ухитрился из такой хворобы вылезть!.. Ведь одной ногой уже был на том свете… Счастливчик!..

— С твоей и с божьей помощью, Шмая, живу, — улыбнулся балагула.

— Да, видно, теперь ты уже долго жить будешь, коль такую болезнь перенес… Без знахарки, без доктора, без лекарств…

— Ты, братец, для меня самое лучшее лекарство, самый лучший доктор… Никогда, Шмая, не забуду твою доброту… Если б ты меня оставил одного, даже некому было бы за гробом моим пойти. А ты меня вырвал из рук малхамувеса — ангела смерти…

— Да что ты! Видно, так тебе на роду написано, вот и держишься на этом свете!.. Закон природы, что ли…

— Ого, Шмая, ты уже заговорил почти так, как наш Фридель-Наполеон!..

— Далеко куцому…

— А где теперь могут быть Билецкий и Юрко? Ушли с отрядом и как в воду канули…

— Кто его знает, где они теперь? — после долгой паузы проговорил Шмая. — Одно из двух: или воюют, или в подполье работают… Большевики — это такие ребята, что жизнь отдают за идею… Понимаешь, Хацкель, идея у них!..

— А что это такое — идея? С чем ее едят? — спросил балагула, и Шмая немного растерялся.

— Как? Ты не знаешь, что такое идея? Странно… Ну, я тебе сейчас объясню… Идея, значит… Ну, это даже сразу не объяснишь… Вот попробую на примере… Помнишь, прикатил к нам уполномоченный Петлюры и Центральной рады… Наговорил сорок бочек арестантов. Ну такое плел, что в голове не укладывается… Потом вышли к нему Фридель Билецкий, Юрко и натерли ему морду. Это и есть идея!.. Как тебе получше растолковать?.. Читал я еще на войне газету — «Окопная правда». Там подробно все описывалось про идею… Знаешь, что такое большевики? Ну чего ж ты мне голову морочишь?.. Большевики и идея — это одно и то же… Ясно?

— Вроде бы ясно. Только…

— Ну вот! — с облегчением вздохнул Шмая и почувствовал, будто гора у него с плеч свалилась.

И все же, пожалуй, больше всех на этой грешной земле обрадовалась теплым дням кляча Хацкеля. Чтобы взглянуть на солнце, ей вовсе не надо было выползать из сарая, а только задрать голову и сквозь ребра стропил смотреть на чистое небо и радоваться. До ее появления здесь хлев, как и соседние сараи, где некогда местечковые бабы держали дойных коров, был покрыт добротной соломкой. Но настали тяжелые времена, и исчезли, рассеялись по свету божьему веселые и болтливые местечковые молочницы, а нежданный гость — кляча балагулы Хацкеля — занял самый комфортабельный сарай и за зимние месяцы сожрал все сено, завалявшееся на чердаках, да к тому же и соседние соломенные крыши. Такие уж нынче гости пошли…

К сожалению, это не было ей на пользу. Захворала, как и ее хозяин, тоскуя без него. А к этому странному кровельщику, который ругал ее последними словами и всячески проклинал, никак не могла привыкнуть. То он забудет нарезать ей соломы, и она давится, мучится, то он не подумает налить воды, и она сгорает от жажды, а то не закроет за собой дверь, и сквозняк проберет ее до косточек.

Увидев своего настоящего хозяина, лошадка обрадовалась так, словно ей поднесли добрую порцию овса или сена. Свою радость она выражала на свой лад: что было силы заржала, но, обессилев, плюхнулась на землю, а потом стала качаться по земле, как лошонок на толоке весной. Она стала дышать, как паровоз, и, казалось, вот-вот испустит дух.

— Эй, Шмая! — испуганно закричал Хацкель. — Иди скорее сюда, посмотри на моего кормильца… Где же ты, разбойник?

— Ну вот, начинай все сначала! А я, грешным делом, думал, что уже отдохну немного от вас обоих, — сказал Шмая, переступая порог сарая.

— Посмотри, что стало с лошадью, погибель на всех врагов наших! — со слезами говорил балагула. — Боюсь, что это уж не жилец на этом свете… Какая лошадь была! Вся моя надежда…

Они немало помучились, пока выволокли клячу из сарая, таща ее за хвост и гриву, подвесили на крепкой веревке меж двух акаций, чтобы она привыкла стоять на ногах и между делом щипала кору со стволов.

С первым она справлялась совсем неважно, еле держалась на ногах, но зато бойко принялась обдирать кору пожелтевшими зубами. Она так основательно обглодала стволы, будто акации и появились на свет божий только для того, чтобы кляча Хацкеля грызла их.

А солнце, ни на что не обращая внимания, делало свое дело: пригревало, растапливало снег, обнажало прошлогоднюю зеленую травку. Приятно было сидеть на завалинке, курить и мечтать.

Шмая достал кусок газеты, вывернул карман, собрал там перемешанные с пылью остатки самосада, свернул цигарку и протянул приятелю:

— Возьми, Хацкель, закури и мне тоже оставь…

Тот кивнул головой, высек кресалом огонь, прикурил и после долгой паузы глубокомысленно сказал:

— Да, Шмая, смотрю я на тебя и не узнаю: ты это или не ты?

— Почему же ты меня не узнаешь?

— Зарос ты, как сатана… И седина на висках пробивается… А ты ведь еще совсем молодой человек…

— Ерунда! Седина, брат, это как пена, которая остается на берегу после сильной бури. А мы прошли через такую бурю и натерпелись горя, кажется, за внуков и правнуков…

Он махнул рукой: мол, нечего растравлять раны.

Немного помолчав, Хацкель ощупал себя и сказал:

— И похудел же я!.. Кожа да кости…

— Что ж, и это неплохо, — улыбнулся Шмая. — Были б кости, а мясо будет! Наш кашевар из третьей роты Степа Варивода говорил, бывало: «Вы мне только костей давайте побольше, а борщ я как-нибудь сам сварю…»

Лицо Хацкеля