– Надень с рукавами, а я пойду разожгу костер, – сказал я, и она опять кивнула бессмысленно и трогательно… Ручей усох и чурюкал невнятно и вкрадчиво. Он почти зарос дикой мятой, а там, где кромка берега была доступна солнцу, розовыми круглыми наметями стлался чебрец – ладанно-пахучий и шелестяще-ломкий, как иней. Костер я развел прямо на берегу ручья у трех тронно возвышенных островков чебреца, чтобы на среднем из них поставить шампанское, а на крайних сидеть самим. Я стоял у костра и ждал, пока он разгорится, и, когда обернулся, чтобы идти к машине, увидел позади себя Ирену. Она была в моем свитере, доходившем ей до коленей. Она была совсем маленькая и изнуряюще невообразимая со своим трепетно-жертвенным и доверчивым взглядом, вонзенным в меня. Я подхватил ее на руки, и она обняла меня за шею, и мне стало нечем дышать…

Костер чуть тлел, – она не согласилась разжечь его до неба, как хотелось мне, и я знал, почему: боялась, что нас заметят с дороги. Он чуть тлел, и прямо над нами стояла высокая синяя звезда с двумя косо-отвесными белыми рогами. У нас не было никакой посудинки под шампанское, а пить из бутылки Ирена не умела. Она сидела против меня на своем чебрецовом троне и то и дело оглядывалась в темноту за собой – на шоссе.

– У этой дуры что, своей семьи нету, чтоб не следить за чужими, черт подери? – спросил я о Вереванне.

Ирена помедлила и сказала, что она одинока.

– Она лахудра, – сказал я. – Кто ей мешал самой выйти за твоего коротышку? Или ты у ней отбила его?

– Ты не мог бы не говорить мне этого? – прибито попросила Ирена.

– Почему? – спросил я.

– Ну, хотя бы из соображений пристойности.

Я пожалел, что сказал это, и поцеловал ее ладони. Она всхлипнула и ткнулась головой мне в грудь.

– Ты не знаешь, как мне будет противно увидеть себя завтра в зеркале! А тут еще она, Вера… У нее и фамилия какая-то родственная с ним – Волнухина. Волобуй – это гриб?

По-моему, существовал гриб валуй, но я не стал это уточнять. Какая разница!

– Но ты всё равно будешь думать не то, что было и есть, – сказала Ирена. – Я вышла замуж, когда мне шел шестнадцатый год…

Я встал, отошел за костер и оттуда спросил:

– Такая волобуйная страсть нашла?

– Да! Страсть! – на крике сказала она. – В тридцать восьмом году мой отец комбриг Лозинский и мать военврач первого ранга… Я четыре раза убегала из детприемника, пока…

Я тогда уже держал ее на руках и пытался зачем-то зажать ей рот. Я не давал ей говорить, и у меня в затылке колюче ворочался комок боли, и сердце подпирало гортань. Изо рта Ирены под моей ладонью выбивался скулящий зверушечий вой. Я ходил вокруг костра, выкрикивал ей в темя слова утешения пополам с угрозой, и она постепенно затихла. Она была совсем невесома. Мне вспомнилось, как ей трудно было тащить тогда в городе резиновый матрац, полунаполненный воздухом, и я подумал, что в двадцать лет еще можно нажить силу, а в тридцать один – едва ли.

– Вот пришел великан, – сказал я. – Такой большой, большой великан. Вот пришел он и упал. Понимаешь? Взял и упал!

Ирене, наверно, было уютно у меня на руках, и она не пыталась сойти на землю. Уже в середине ночи мы обновили костер, и я сделал из шоколадной фольговой обертки бокал для Ирены. Мы опять сидели на своих прежних местах, и Ирена была до слез дорога мне, утонувшая в моем свитере, бережно державшая обеими руками этот мой звездно мерцавший бокал.

– Послушай, Антон, – вдруг просительно сказала она, – а тебя ничего не стыдит и не давит обидой из твоего прошлого?

Я не понял.

– Ну, из поступков…

Она отодвинулась от костра, чтобы быть в тени, – а я боялся услышать от нее самой что-нибудь темное и ненужное для нас обоих, – мало ли каким мог быть ее собственный поступок!

– Ты не хочешь говорить?

Я видел, что ей самой становится страшно.

– Почему ты молчишь?

– Я воровал, – сказал я.

– Воровал? Когда?

– Когда убегал из детприемников. Это всегда случалось летом, и я жил на рынках…

– Ну говори же!

– В последний раз я обокрал пьяного сонного старика, когда мне было шестнадцать лет.

– Антон, милый… Обокрал?

– Да. Это был сторож нашего ФЗУ, – сказал я, – у него оказалось всего три рубля. А что ты?

– У меня страшней… Мне было пятнадцать лет, – сказала она и заплакала. Я поправил костер и не тронулся с места. – Это было осенью в Энгельсе. Я зашла домой к своей учительнице. Так просто зашла… У них тогда какие-то заключенные под охраной пилили в сарае дрова…

– Черт с ними со всеми! – сказал я ей через костер. – Я ничего не хочу знать. Чище тебя нет ни снаружи, ни изнутри!

Она поперхнулась каким-то словом и, с радостным сумасшествием взглянув на меня, сказала, что я помешанный.

– Я только блин украла, дура-ак, – в слезный распев заголосила она и смяла бокал. Я кинулся к ней и посадил к себе на колени.

– Какой блин, дурочка?

– Горячий! Я ждала, пока они ели, а потом…

– Вот пришел великан, – перебил я. – Такой большой, большой великан, слышишь?

– Я спрятала его под берет… но всё думала, что он виден, и закрывала голову руками…

– Пришел и упал, понимаешь? – сказал я.

– Лидия Павловна догнала меня во дворе и сняла берет… При тех, что пилили… Она думала, что я украла зеркальце…

– Зацепился ногой за ступеньку и упал! Почему ты не слушаешь? – крикнул я. – Сейчас же замолчи! Сейчас же!

В город мы вернулись на заре.

Отзыв на повесть Элкиной Ирена уместила на двух страничках, но за счет величины букв и ширины полей я довел их до трех с половиной. Самотечную рукопись «Позднее признание», по моему мнению, нельзя было, к сожалению,