Немецкий староста лагеря быстро привыкает к этому. Около часа я копаюсь в ямке для штакетника.

— Они должны видеть наши добрые намерения!

Консервной банкой я вычерпываю из ямки песок, который постоянно осыпается в нее.

— Только что вошел начальник лагеря! — сообщает Вольфганг.

Начальником лагеря здесь служит красноармеец, молодой парнишка, еврей из Латвии. Его фамилия Якобзон.

— Почему вы хотеть написать статья? — спрашивает он меня на ломаном немецком. — Бумага есть у нас мало!

Этот Якобзон вообще-то неплохой человек. Каждое утро он контролирует раздачу супа, следит за тем, не вычерпала ли проклятая русская кухонная обслуга из котла опять только жижу для военнопленных. При этом он всегда отказывается съесть миску супа.

— Вам самим нужна каждая порция! — говорит он.

Но и у него бывают сумасбродные идеи. Если кто-то из военнопленных забудет поприветствовать его, как это полагается по уставу, он наказывает его, заставляя заниматься строевой подготовкой.

— В германском вермахте вы тоже не отдавали честь? — тонким срывающимся голосом кричит он и приказывает провинившемуся военнопленному отрабатывать церемониальный шаг. И чтобы нога не сгибалась в колене. Это делается под командованием немецкого старосты лагеря, бывшего унтер-офицера, который по приказу Якобзона должен снова установить вокруг лагеря металлическую сетку.

Из благодарности к своему русскому начальнику тот демонстрирует особую подлость — ползание по-пластунски! Теперь исхудавшие грешники должны ползать на животе как на казарменном плацу, подобно тюленям, с опорой только на локти.

Якобзон в восторге. Он теперь не ждет, пока наберется целая дюжина тех, кто не отдал ему честь.

— Ползать живот! Ползать живот! — кричит он в экстазе.

Мне Якобзон пока еще не отдавал команду «ползать живот», но тем не менее я его недолюбливаю.

— Вы не могли бы разрешить нам делать доклады на политические темы, господин начальник лагеря? — обращаюсь я к нему.

Он хочет, чтобы его называли «господин начальник лагеря». Он не признает никаких большевистских обращений.

— Что за политические доклады? — насмешливо ухмыляется он.

— За основу я возьму газету «Свободная Германия». Эта газета печатается в Москве. Вам нечего беспокоиться!

Опустив голову, он выслушивает мои объяснения. Потом поднимает глаза. Из-под его непривычной для русской формы фуражки выбиваются с трудом приглаженные рыжие курчавые волосы. Лакированный козырек фуражки воинственно сверкает. На мгновение его голубые, как морская вода, глаза теряют свой влажный блеск. С чувством превосходства он уверенно смотрит мне в глаза:

— Я не дам вам разрешение на политические доклады. Это может сделать только господин капитан!

Из его уст это звучит так, как будто бы он заранее все хорошо обдумал. Сделав паузу, Якобзон продолжает:

— А теперь идите в баню и помогите военнопленным отнести зимнюю одежду на склад!

Неужели доносчики доложили Якобзону, что я кто угодно, но только не друг большевиков?

Я говорю Вольфгангу:

— Мы с нашей антифашистской школой не нравимся Якобзону!

Недавно Якобзон долго разговаривал с Ферманом. Он специально заходил к нему в палату. Они оба хорошо знают Ригу.

— Знаешь, что напоследок сказал мне Якобзон? — шепотом сообщил мне Ферман. — Он сказал, что, даже если бы русские дали ему золотой самородок, после войны он ни за что не останется здесь! Возможно, он мечтает о Германии!

Красноармеец-евррй Якобзон мечтает о Германии, о церемониальном шаге и о славе Пруссии. Красноармеец Якобзон ненавидит коммунистов. Он считает идиотами или преступниками всех тех, кто хочет принести в Германию коммунизм!

— Нас он считает именно такими субъектами! — говорю я Вольфгангу. — В мировой истории все так запутанно!

Я затыкаю уши.

В утятнике последний крик моды — ловля лягушек. Когда поймают две дюжины, их складывают в консервную банку. Головы отрывают сразу же, еще во время ловли, затем вычищают внутренности.

— Все остальное можно есть! — наставляет меня специалист. — Мясо нежное, как у голубей! Бульон такой же жирный, как и куриный!

У кого хорошие отношения с Франтеком, настоящим цербером, тот может на десерт поесть крапивы. Франтек топит печь, стоящую на лужайке. Там стерилизуют бинты для раненых. Франтек милостиво разрешает поставить консервную банку с крапивой на плиту рядом с кастрюлей, полной бинтов. Крапива очень вкусная! Образующуюся при варке бурую жидкость сливают.

— Это же сплошная синильная кислота! — говорят эксперты и тайком уплетают по три миски крапивы. Почему тайком? Медсестра запретила нам употреблять в пищу что-то другое, кроме того, что дают с официальной кухни. По ее словам, мы и так хорошо питаемся в госпитале!

Боже милосердный! Как будто можно досыта наесться этими крошечными воробьиными порциями!

Хотя, собственно говоря, сестра права. Однажды ей показали некоего Тони, который выблевал живую лягушку, когда ему стали массировать живот.

К тому же этот Тони через некоторое время умер, потому что больше не ел свой хлеб. Под его тюфяком нашли десять паек хлеба.

— А вдруг меня опять отправят куда-нибудь! Однажды во время транспортировки по железной дороге я так голодал! — часто говаривал этот Тони. Из-за этой навязчивой идеи он и умер.

Над нашим садом встает солнце.

— Разве скажешь, что они когда-то были людьми? — с горечью говорит Вольфганг.

— Тебе знакома картина «Сад дома для умалишенных»? Полотно Винсента Ван Гога? — обращаюсь я к Вольфгангу.

Многим из нас тоже сильно досталось! Некоторым даже лень надевать форму. Они слоняются вокруг в одних рубашках и кальсонах. На русских кальсонах внизу пришиты тесемки. Эти тесемки волочатся за ними по земле. Часто эти полураздетые существа кутаются в одеяло, которым они укрываются во время сна. Словно грязные индусы. Сбившись в группы, они сидят, съежившись, на корточках. Они подразделяются на различные подгруппы.

Лучшие из них вырезают трубки из березы или лопаточки, которые используют при осмотре горла, для толстого санитара, бегающего вокруг в своем белом халате, словно большой начальник. Каждое утро он осматривает воспаленные от голода глотки пленных:

— Открой рот еще шире! Скажи «а-а-а»!

Каждое утро по двести раз!

Другие просто молча сидят на корточках в своих индийских одеяниях. Со страдальческим выражением лица они поднимаются только тогда, когда унтер-офицер кричит:

— Построиться для осмотра на вшивость!

Медсестра внимательно осматривает каждую рубашку.

— Вошь есть? — очень серьезно спрашивает она. Так она опрашивает каждого трижды в день!