снова забрала меня к себе в Москву. О Латкине говорили, что он был деникинским офицером… Но…

— Что «но»?

— Но мы любили его. Он был ласков и заботлив.

…Облавами и погромами оккупанты загнали обывателей в темнушки холодных квартир. Жилые кварталы опустели — тот, кто не успел эвакуироваться или уйти в село, не был угнан в гетто или арестован, боялся показаться на улице. Мрачно качались окоченевшие деревья. Угрюмо бродили патрули. Жуткую, настороженную тишину изредка нарушали только пронзительные сигналы бешено мчащихся грузовиков с солдатами да вопли, доносившиеся из домов, где шли облавы.

Только в самом центре, на Дерибасовской, людно и шумно. Вся уголовщина, выпущенная из тюрем, вся нечисть и старорежимное отребье, десятилетиями ждавшие «конца Советов», все подонки — пропойцы, босяки и сутенеры, карманные воры и спекулянты — сползлись сюда в поисках легкой добычи и дешевых удовольствий, смешались с приехавшими из Румынии дельцами, коммерсантами, авантюристами, мародерами и перекупщиками награбленного, кружились, как осы вокруг гнили, у гостиниц, ресторанов и офицерских притонов, торговали порнографическими открытками, самодельными картами и календарями, снотворным, морфием, кокаином, духами, совестью и достоинством, ржали, хихикали, подобострастно улыбались нарумяненным румынским офицерам и надменным чиновникам, заискивающе лепетали любезности румынским сестрам милосердия, одетым в короткие шубки и повязанным газовыми шарфиками, из-под которых просвечивали белые Косынки с красным крестом. Немецкая, французская, румынская, итальянская, русская и украинская речь, изысканно чистая и до неузнаваемости исковерканная, смешанная с одесским жаргоном, сплетались в один непостижимый гомон. Среди этого сонмища шмыгали разбитные лоточники-подростки в отцовских картузах и маминых кофтах и, коверкая чужие, незнакомые слова, упрашивали военных и штатских румын:

— Повтым, домнул, а кумпара тутуи. Пожалуйста, господин, купите табак.

— Дуте ла дракуле, гемана! Пошел к черту, босяк! — спесиво бросал оккупант и проплывал мимо.

Один из таких лоточников чуть не сбил Яшу с ног у входа в ресторан Латкина.

— Кавалер, купите сигареты! Ароматные, румынские, болгарские! Хотите пачкой, хотите на россыпь: лея штучка, три леи кучка, в кучке три штучки… Капитан, — прошептал Чиков в самое лицо, — он здесь.

— Поди прочь! — нарочито развязно отмахнулся Яша. — Не видишь, с дамой иду.

Сразу за дверью пахнуло пряным теплом, сытной пищей, вином, табачным дымом, оглушило пьяным шумом, звоном посуды, разноязыким говором, ударило в глаза сиянием люстр, стекла, надраенной меди, полированного дерева. Прямо против входа — широкая стойка буфета, за которой громоздились полки с бутылками и закусками на тонких тарелках. Налево — дверь, должно быть, в кухню, и вешалка: ряды зеленых, серых, темно-желтых и черных шинелей. Направо — просторный, доверху набитый дымом и гоготом зал.

— Нам к господину Латкину, — с достоинством кинул Яша огромному чернобородому, сверкающему золотой канителью швейцару.

— Всеволод Ипатыч, к вам! — возгласил чернобородый.

Из-за стойки вышел высокий, подтянутый, длиннолицый, бритоголовый мужчина в пенсне и белой накрахмаленной куртке.

— Чем могу? — чуть наклонил голову.

— Мы по объявлению… — спокойно начал Яша.

— Не понимаю, — еще ниже склонилось холеное лицо.

— Вот она хочет поступить официанткой.

В это время к стойке подошла одетая, как танцовщица из кордебалета, девушка с подносом, постучала вилкой о пустую бутылку.

— Минутку. Присядьте вон там, — показал он рукой на плюшевый диванчик возле вешалки и, резко повернувшись, ушел за стойку.

— Он, — прошептала Лена. — Никогда бы не подумала.

Яша, сколько ни всматривался в сизый табачный дым зала, так и не смог разглядеть ни одного знакомого лица.

— Итак?.. — подошел снова бритоголовый.

Яша и Лена встали.

— Мы прочитали объявление, что вашему ресторану требуются молодые официантки.

— Красивые, — поправил бритоголовый.

— Всеволод Ипатьевич, вы меня не узнали? Я Леночка Бомм, — чуть слышно сказала Лена.

Он снял свое великолепное пенсне, протер безукоризненно чистым платком. Глянул на Лену усталыми, как у старой лошади, глазами:

— Я вас не знаю, девочка. Вы меня тоже.

— Ну как же, Всеволод Ипатьевич…

— Я вас не знаю, девочка, — повторил Латкин, внимательно оглядывая ее с ног до головы.

Надел пенсне.

— И в официантки вы не годитесь.

— Всеволод Ипатьевич, мне надо, — жалобно попросила Лена. — Примите, я все-все буду… буду стараться.

— Господин Латкин, — вмешался Яша, — у нее умерла бабушка, и сама она умирает с голоду, нигде не может устроиться…

— Нельзя, — решительно и холодно отрезал Латкин. — Ни одна воспитанница детдома в «Южной ночи» работать не будет. Здесь надо не только подавать, но и обслуживать господ… Вы понимаете?

— Понимаю, — бледнея, ответила Лена. — Примите меня.

— Разговор окончен, господа, — слегка поклонился Латкин.

Яша и Лена стояли в нерешительности.

— Вы голодны? — вдруг обернулся к ним Латкин, направившийся было к буфету. — У входа освободился столик. Можете зайти, заказать себе пива и жареную скумбрию. Только снимите пальто.

Он подошел вплотную и сунул Яше в руку несколько смятых бумажек.

Не успели присесть — к столику подошла официантка. Убрала лишние стулья, поставила на стол тарелку хлеба, крупно нарезанную ветчину, скумбрию, глиняный кувшин с пивом. Яша хотел сразу же расплатиться, но она презрительно повела густо накрашенными бровями:

— Уже уплачено, племяннички.

Яша и Лена молча переглянулись.

За соседним столиком спали, уткнувшись лохматыми головами в посуду, какие-то двое, должно быть полицейские. Напротив, через проход, сдвинув вместе столики, целый взвод румынских солдат пьяно и нескладно пел песню о том, что Украина богата хлебом, молоком и красивыми девушками, что им есть чем поживиться.

Кто-то ругался, кто-то хохотал, визжала какая-то женщина — и над всем этим взахлеб всхлипывала скрипка, задыхалась труба, хрипел саксофон, звенели, как черепки разбитой посуды, литавры.

Яша вначале сел на стул, стоявший у стенки, чтобы хорошо видеть весь зал, но через минуту попросил Лену, сидевшую напротив:

— Ли, давай поменяемся местами.

— Зачем, Капитан?

— Не спрашивай. Быстро садись на мое место.

Лена повиновалась. Усевшись спиной к залу, Яша наклонился к ней и прошептал:

— Вон там, в углу, правее оркестра, сидят двое, шепчутся. Видишь?

— Вижу.

— Один плюгавый, лицо что сушеная груша. Нос хрящеватый, крючком. Видишь?

— Да, вижу.

— А второй — долговязый, стриженый, с тупым лицом и мясистыми губами?

— Да.

— Это Садовой. Он не должен меня видеть. А ты следи и, если Садовой соберется уходить, скажи мне… Только не таращи глаза и со мной говори веселее, мы же в ресторане.

Яша налил по бокалу пива.

— За любовь.

И чуть не поперхнулся от смущения. Хорошо, что в зале стоял такой галдеж и гремела музыка, — никто не обращал на Лену и Яшу внимания.

За столиком справа от оркестра пили и шептались долго, пока Алексей Садовой совсем не опьянел. Тогда плюгавый подозвал официантку.

— Он расплачивается, — улыбаясь, прошептала Лена.

— А Садовой?

— Уронил голову на стол. Кажется, готов… Подожди…