знакома эта фамилия. Откуда она мне знакома? Я долго ломал над этим голову, но так и не мог вспомнить. Недавно, возвращаясь в очередной раз с Камчатки, при посадке в Иркутске я пытался дозвониться до Алексея Иосифовича, но выяснилось, что он в отъезде: то ли в Москве, то ли в Ленинграде, будет дома только глубокой осенью, и опять я думал: откуда так знакома мне эта фамилия?

А потом неожиданно, как это всегда бывает, вспомнил: да наши пути ведь уже пересекались, ведь это он в свое время с группой альпинистов смог покорить на Камчатке до тех пор неприступную, забитую льдом вершину Корякской сопки!

И я с нетерпением ждал письма от Алексея Иосифовича. Я был уверен, что он знает о Валериане Ивановиче Альбанове то, чего не знаю я.

Но, увы — его ответ (Алексей Иосифович в последние годы работал старшим инженером лаборатории ионосферных исследований Сибирского института земного магнетизма, ионосферы и распределения радиоволн АН СССР, сейчас — пенсионер) был неутешительным:

«Да, Варвара Ивановна Альбанова в течение пятидесяти лет безвыездно жила в Красноярске — жила очень скромно, даже чрезмерно скромно, довольствуясь малоденежной работой по линии детских учреждений. Умерла в 1969 году. (Надо же — я был в Красноярске летом 1968 года! В промежутке между самолетами целые сутки бесцельно болтался по городу!). Я видел дом, в одной из комнаток которого одиноко, не будучи замужем, она жила. Я видел кое-что из ее вещей, которые «расползлись» по соседским рукам. В частности, видел небольшой сундучок, который, как мне рассказывали сослуживицы Альбановой, был привезен Валерианом Ивановичем еще из Петрограда, когда он привез на Енисей свою мать и двух сестер. По рассказам, вторая сестра умерла в 1919 году от тифа, мать — в начале 30-х годов (имена неизвестны). Содержимое того сундучка — как хлам — выбросили или сожгли. Есть предположение, что среди бумаг, которые находились в заветном сундучке Варвары Ивановны, было кое-что и весьма интересное, возможно, некоторые бумаги или даже дневники Валериана Ивановича. Впрочем, тут нужна оговорка: по рассказам сослуживицы Варвары Ивановны, которая с ней была особенно дружна, кто-то когда-то взял у Варвары Ивановны какие-то ценные бумаги, что-то пообещал, — она не помнит, кто, когда, что, — но так и не выполнил своего обещания…»

На днях, уже читая корректуру этой книжки, я получил новое письмо от Алексея Иосифовича: «Найти место, где похоронен В. И. Альбанов (если он был «нормально» похоронен), — дело почти безнадежное. Вот что ответил на мой запрос краевед из Ачинска М. И. Павленко: «…в 1919 году на станции Ачинск-1 взрывы были, снимали с поездов и больных тифом, умерших или замерзших. Недалеко от станции на пустыре был устроен тифозный барак, а около него — яма, куда хоронили умерших или погибших при взрывах. Лет десять назад, при строительстве железнодорожной больницы, это «кладбище» было обнаружено. Старожилы подтвердили, что в эту яму хоронили собранные трупы погибших при взрывах и умерших от тифа. Я побывал в ЗАГСе. Книги похороненных за 1919 год не нашли…»

История, случившаяся с „Гнедыми стихами“

Я не слыхал роднее клича

С детских лет, когда вдали

По заре степной, курлыча,

Пролетали журавли.

……

Вот вчера, в час вешней лени

Вдруг на небе, как штрихи,

И от них такое пенье…

Будто вновь Сергей Есенин

Мне читал свои стихи.

В. Наседкин

«Почти у каждого из нас есть заветная сторона, вторая родина — где ты, может быть, никогда не был, но, как и на родине, знаешь каждую тропинку, каждый ручеек, спрятавшийся в тени кустов. У одних это Михайловское, у других — Таруса, у третьих — Кинешма…

Я бы везде хотел быть, но больше всего я люблю Рязанщину. Я никогда ее не видел, но эта грустная и звонкая сторона стала для меня второй родиной. Своей любовью к ней я обязан Есенину. Он, а потом Паустовский, помогли мне увидеть и по-настоящему полюбить красоту средней полосы России. Экзотика поражает, но скоро приедается. Все великое просто, зачастую неприметно.

Я тоскую по Рязани и часто вижу ее во сне. Каждый год я собираюсь туда поехать — и обязательно в сентябре. Я даже знаю, как это будет: я сойду на каком-нибудь тихом полустанке, заброшу за спину тощий рюкзак и пойду березовыми лесами, вслушиваясь в шорох жухлой травы. Буду всматриваться в холодную воду стариц, пахнущую тиной, и спать в ворохах листьев или в стогах сена.

Но каждый раз мне что-нибудь да мешает поехать в Рязань…»

Эти строки я написал несколько лет назад после поездки на северо-восток Башкирии, в Мечетлинский район. Была лучшая в году пора — бабье лето, и, очарованный тихим и желтым от тишины краем, я писал: «…мне казалось, что никакой Рязани и не существует, и писал Есенин совсем не о ней, а об этих вот мечетлинских перелесках, о здешних кобылах, ржущих в синюю стынь, о разбойничьем посвисте башкирских ветров, о золоте здешних полей».

Признаюсь: тогда за этими строчками ничего не стояло, ну, может быть, более или менее удачный художественный образ. Тогда я даже не подозревал, что в них была большая доля правды.

Если я скажу, что прообразами великим есенинским «Письмам» — к матери («Ты жива еще, моя старушка…»), от матери, к деду — послужили не только мать самого Есенина и рязанское село Константиново, но и в какой-то степени мать-крестьянка из башкирских степей и деревня Веровка, затерявшаяся в этих степях, — несомненно, кое-кто назовет меня сумасшедшим. Но прошу вас: не торопитесь с выводами.

Один из друзей подарил мне в день рождения сборник стихов, вышедший несколько лет назад в издательстве «Советская Россия». Назывался сборник «Ветер с поля». Имя автора — В. Наседкин — мне было незнакомо. Я положил книгу на полку и на время забыл о ней. Но как-то, собираясь в командировку, вспомнил и взял с собой.

В вагоне раскрыл книгу:

Вражду и дружбу обойдя,

Спокойно провожая лето,

Я песню древнюю дождя

Сегодня слушал до рассвета.

С рассветом дождь ушел в зарю,

И где-то тонко пела просинь…

Стихи были несколько грустные, но в то же время какие-то очень безыскусные, чистые, сочные:

И мирный свет, и шорох древней воли.