В ногах — земля, и месяц — под рукой.

Глухой костер в туманно-синем поле

И долгих песен эхо над рекой.

Взгляд грустного смущения и боли

И горького раздумья над строкой.

Горит костер в туманно-синем поле,

Сжигая эхо песни над рекой.

Или вот еще одно, совсем короткое, но удивительно большое по мысли:

Ребенок я — и степь как бубенец.

Я — юноша. Минута и — отец.

И вот теперь я под руку с бедой

Пред целым миром голый и седой.

Но вдруг в стихах начинала звенеть торжественная и немного тревожная медь:

Я посмотрел на запад. Там

В батальных, но высоких красках

Стояло небо. Словно где-то

Горели яро хутора

И в дым пылающих построек

Ржал ветер и бросал их пламя

В седую высь. А между тем

Все было очень сонно, глухо,

Как в старой сказке иль в краю,

Далеком и забытом всеми.

……..

Закат блистал. Кровавым светом

Он пробуждал тревогу, ту,

Знакомую, с которой жили

Когда-то мы не день…

И вот

Услышал я: восток и юг

Вдруг превратились в гулкий топот,

Безмерно частый. И оттуда

На запад, пенясь и хрипя,

Спешили конные полки,

Знамена смерти развевая.

А вот эти, космические стихи, написаны в 1924 году. Почти 9 лет по России металась война, в стране разруха, и мозги миллионов голодных людей сверлила мысль о хлебе насущном:

Дорогой неотмеченной, разбитой,

Плывет земля, как миллионы лет,

А с ней и мы по вогнутой орбите,

Напоминая скопища планет,

Смешных планет, как птицы у застрехи,

И слепо пропускающих во тьму

Вселенские сторожевые вехи.

Не это ль горько сердцу моему,

Что на пути великом и безмерном,

Ведем себя, как у двери пещерной?

Потом было еще одно стихотворение — о простом и великом обычае: демобилизующимся

фронтовикам-красноармейцам перед торжественно выстроившимся полком взамен винтовки вручают косу.

Поэт заинтересовал меня, но была досада, что я ничего не знал о нем раньше. Заглянул в предисловие, оказалось, вина моя не столь велика: первый его посмертный сборник вышел в свет только в 1960 году. И еще в предисловии, написанном поэтом Николаем Рыленковым, я прочел: «Сын хлебороба из воспетой Аксаковым Уфимской губернии».

«Сын хлебороба из воспетой Аксаковым Уфимской губернии?» Это уже интересно. Вернувшись в Уфу, нашел в библиотеке сборник поэта, вышедший в свет в 1960 году. В предисловии, написанном П. И. Чагиным, который, как известно, был одним из лучших друзей Сергея Александровича Есенина, читаю:

«В двадцатых и в начале тридцатых годов довольно часто можно было встретить на страницах наших литературных журналов стихи за подписью: В. Наседкин. Они привлекали внимание теплом, душевным лиризмом, высоким пафосом любви к родной природе, к ее степным и лесным просторам, к сини ее неба и рек, к ее ветрам, к красоте ее утренних рассветов и закатов… Любимым пейзажам вторили в его стихах воспоминания о детстве, проведенном в деревне… Наседкин считался в начале двадцатых годов одним их лучших, способнейших учеников в Литературном институте, которым руководил Валерий Брюсов. Это отмечал и сам В. Брюсов, внимательно следивший за творческим ростом молодого поэта, и С. Есенин, его старший собрат ив то же время, можно сказать, крестный отец».

А еще в предисловии я прочел:

«Родился Василий Федорович Наседкин в 1894 году в деревне Веровка бывшей Уфимской губернии. После сельской школы учился в Стерлитамаке в четырехгодичной учительской семинарии».

Снова, только уже другими глазами — глазами земляка — вчитываюсь в стихи. Почти в каждом узнаю Башкирию. Но одно стихотворение — «Гнедые стихи» — вызывало странное чувство. Темой, душевным настроем оно очень уж напоминало знаменитый есенинский цикл «Писем» в деревню и из деревни.

Вот это стихотворение:

Написал мне отец недавно:

«Повидаться бы надо, сынок.

А у нас родился очень славный

В мясоед белоногий телок.

А Чубарка объягнилась двойней,

Вот и шерстка тебе на чулки.

Поживаем, в час молвить, спокойно,

Как и прочие мужики.

А еще поздравляем с поэтом.

Побасенщик, должно, в отца.

Пропиши, сколько платят за это,

Поденно аль по месяцам?

И если рукомесло не плоше,

Чем, скажем, сапожник аль портной,

То обязательно присылай на лошадь,

Чтоб обсемениться весной.

Да пора бы, ты наш хороший,

Посмотреть на патрет снохи,

А главное — лошадь, лошадь!

Как можно чаще пиши стихи».

Вам смешно вот, а мне — беда:

Лошадьми за стихи не платят.

Да и много ли могут дать,

Если брюки и те в заплатах.

Но не в этом несчастье, нет, —

В бедноте я не падаю духом, —

А мерещится в каждый след

Мне родная моя гнедуха.

И куда б ни пошел — везде

Ржет мне в уши моя куплянка,

И минуты нельзя просидеть —

То в телеге она, то в рыдванке.

И, конечно, стихи — никак.

Я к бумаге, она — за ржанье.

То зачешется вдруг о косяк.

Настоящее наказанье!

А теперь вот, когда написал,

Стало скучно: молчит гнедуха,

Словно всыпал ей мерку овса

Иль поднес аржаную краюху.

Но в написанном ряде строк

Замечаю все те же следы я:

Будто рифмы, — копыта ног,

А стихи на подбор — гнедые.

Снова перечитываю те и другие стихи. Сходство между ними несомненно. К тому же оба написаны в одно время — в 1924 году. Что это? Слепое подражание Есенину?

Начинаю перечитывать все написанное о Есенине: воспоминания, письма его друзей, критические статьи, письма самого Есенина. Безуспешно. Фамилия Наседкина иногда встречалась, но просто в перечислении других фамилий. Много раз мне попадала на глаза известная фотография 1925 года: «Слева направо: В. Наседкин, Е. Есенина, А. Есенина, А. Сахаров, С. Есенин, С. Толстая». Но и она не давала ответа на возникший вопрос, хотя надежду подогревала: фотография-то семейная, значит,