Между тем из Мези вернулись мужчины; старый моряк, по привычке крайне недоверчиво относившийся к способностям всякого юнги, не поддался на настойчивые просьбы Жана Мари, вызвавшегося обвязать тело охотника веревками.

Жак Энен самолично спустился на площадку, усадил Алена на дощечку, к которой, как к качелям, были прикреплены две веревки, и крепко привязал его.

Встав на дощечку, боцман подал знак поднимать его и раненого наверх.

И спасатель, и потерпевший одинаково рисковали при подъеме.

Если бы Ален был один, его тело, раскачивавшееся из стороны в сторону, могло бы разбиться о неровную поверхность скалы.

Но Энен так умело действовал палкой, которую он не забыл захватить, что оба добрались до вершины без единой, царапины.

Алена положили на носилки и перенесли в Шалаш, где уже ждал врач из Мези, извещенный о случившемся по просьбе моряка, более дальновидного, чем его земляки.

После обильного кровопускания молодой человек пришел в сознание.

Ален рассказал, что, когда он стоял на самой вершине скалы, произошел обвал, увлекший его в пропасть.

Тщательно осмотрев раненого, врач заявил, что он не нашел у него ни единого перелома и, по всей вероятности, злополучное падение не должно было привести к пагубным последствиям.

Однако сотрясение от удара было настолько сильным, что вскоре у пострадавшего начались осложнения на мозгу.

Ален снова лишился чувств, у него начался сильный жар, и он стал бредить.

Крайне обеспокоенный врач посоветовал чрезвычайно заботливо ухаживать за больным, прибавив, что если жар не ослабнет, то жизнь молодого человека окажется в опасности.

Как только доктор ушел, маленький Жан Мари, с мучительной тревогой выслушавший его приговор, разрыдался.

Энен строго посмотрел на юнгу и, видя, что тот все равно продолжает плакать, сказал:

— Эй, послушай, скоро ты перестанешь хныкать? Если бы бедняга, что лежит здесь, позавчера только и занимался нытьем, вместо того чтобы тащить тебя из воды, то, сдается мне, ты лежал бы на дне с еще более кислой миной, чем с той, какую показываешь сейчас.

— Ну конечно, боцман, но я ничего не могу с собой поделать: слезы так и текут сами собой.

— Эх, Жан Мари, когда мои руки ничем не заняты, они сами собой раздают затрещины; поэтому вытри-ка свою физиономию, подойди сюда и выслушай мой приказ.

Растерянный и ошеломленный мальчик, не успевший привыкнуть за свое недолгое пребывание на судне к грубому обхождению, приблизился к боцману.

Жак Энен взял стул и поставил его у кровати больного.

— Вот твой пост, — сказал он юнге, — не отходи отсюда и вообрази, что ты впередсмотрящий на брам-стеньге. Тебе принесут лекарства, которые велел принимать врач. Если днем парню станет хуже, махни из окна носовым платком; дети будут ждать твоего сигнала, чтобы предупредить Луи-зон, и она придет на подмогу.

— Будьте спокойны, боцман, — ответил Жан Мари. Жак Энен взял из очага головню и раскурил свою трубку; некоторое время он смотрел на Алена с сочувствием и в то же время с досадой; прежде чем уйти, он еще раз повторил юнге свои наставления.

В последующие четыре дня казалось, что состояние больного ухудшается.

Он по-прежнему бредил: вспоминал отца, Ланго и Лизу, причем звал Лизу с такой страстью, что бедный мальчик промолвил со слезами:

— Надо попросить боцмана Энена пригласить эту госпожу Лизу, которую господин Ален так громко зовет. Может быть, когда он ее увидит, то немного успокоится.

Между тем мальчик продолжал ухаживать за больным с усердием, поразительным для ребенка его возраста.

Казалось, он понимал, чем обязан Алену, и был безгранично ему благодарен.

Несмотря на то что Энен недолюбливал юнг, ему пришлось признать, что этот юнга, в отличие от других, на что-то годен.

Впрочем, старый моряк решил не отступать от своих правил, показывая Жану Мари, что он им доволен, и лишь пригрозил мальчику наградить его тумаками, если тот не ляжет спать, пока он, боцман, будет нести вместо него вахту у постели больного. (До этого времени ребенок отказывался от всякого отдыха.)

Наконец, молодость и сила Алена в сочетании с хорошим уходом одержали верх над недугом.

Мало-помалу горячка прекратилась, и вместе с ней исчезли всякие тревожные симптомы.

Вдова уже давно не видела сына и тяжело переносила разлуку с ним.

Кроме того, она беспокоилась за Алена, к которому относилась с благоговением; поэтому женщина решила нарушить строгий запрет своего дяди и отправиться в Шалаш.

Итак, ночью вдова бесшумно встала, оделась на ощупь, спустилась босиком вниз и сумела без скрипа открыть входную дверь.

Выйдя на улицу, женщина поспешила к хижине Алена.

Около полуночи она постучалась в ее дверь.

Собака глухо заворчала, услышав, что кто-то подошел к дому.

Жан Мари осторожно потянул за щеколду, ожидая увидеть неприветливую физиономию боцмана Энена, но вместо этого оказался в объятиях матери.

Мать и сын были несказанно счастливы видеть друг друга. Жанна Мари опустилась на камни очага и посадила мальчика к себе на колени.

Затем они стали переговариваться шепотом, перемежая слова поцелуями.

— Ты хоть хорошо заботился о господине Алене? — спрашивала мать.

— Еще бы! — отвечал Жан Мари. — Мне казалось, будто я вижу твои страдания, бедная матушка! Когда я болел, ты показала мне, как надо ухаживать за теми, кого любишь.

Ален спал так чутко, что он услышал, как перешептываются мать с сыном. Он с трудом повернулся в сторону камина, увидел женский силуэт и, все еще продолжая бредить, пробормотал:

— Это вы, Луизон?

— Нет, — отозвался Жан Мари, — это вовсе не хозяйка Энен, а моя матушка, господин Монпле; матушка пришла вас навестить и очень рада видеть, что вы поправляетесь.

Жанна Мари и ее сын подошли к постели больного.

Мальчик снял с крюка железную лампу, висевшую над очагом; он держал ее таким образом, что свет падал на лицо вдовы: ребенок, очевидно, хотел, чтобы милые черты его любимой матушки были видны охотнику во всех подробностях.

Ален приподнялся на своем ложе и пристально посмотрел на женщину.

Жанна Мари была невысокая, тонкая и хрупкая. Ее внешность не поражала с первого взгляда, как красота мадемуазель Жусслен, но, посмотрев на нее более внимательно, нельзя было не заметить, что у нее безупречно правильные черты лица и прелестная изящная фигура.