Но почему-то он не был уверен, что Летти его поймет.

Дариус боялся разговора с ней. Она ведь вот-вот родит. Не рисковать же ее здоровьем и здоровьем ребенка. Он все расскажет после рождения их малыша… когда убедится, что мать и ребенок здоровы.

Она, конечно, рассердится – он в этом не сомневался. Но потом, обдумав все, поймет, что он всего лишь хотел ее оберечь. А в ее характере – прощать. Она умеет прощать. И она любит его.

Успокоившись, Дариус направился мимо стола личной помощницы в свой кабинет.

– Доброе утро, Милдред.

Подняв брови, Милдред вместо приветствия сказала:

– Ваша жена на линии.

– Моя жена? – На лице у него появилась улыбка, как всегда, когда он думал о Летти.

– Она говорит, что вы не отвечаете на мобильный.

Дариус сунул руку в карман брюк. Пусто. Он, должно быть, оставил телефон в машине.

– Миссис Кириллос очень расстроена. Она сказала, что это срочно.

Летти никогда не звонила ему на работу. Могла быть только одна причина, почему она ему позвонила.

– Я возьму трубку в кабинете. – И торопливо скрылся за дверью. – Летти? Это ребенок? У тебя схватки?

Голос жены звучал безжизненно:

– Нет.

– Милдред сказала, что-то срочное…

– Срочное. Я от тебя ухожу. Я подаю на развод.

Дариус долгое время просто сжимал трубку.

Смысл сказанного до него не доходил.

– О чем ты говоришь? Это шутка?

– Нет. – На другом конце линии прозвучал нескрываемый гнев. – Я развожусь с тобой, потому что ты мне лгал. Ты лгал не один месяц! Мой отец умирает, а ты мне об этом и не заикнулся!

У Дариуса сердце подкатило к горлу.

– Как ты узнала?

– Миссис Поллифакс не могла понять бессердечности дочери к умирающему, брошенному отцу. Я сказала ей, что бессердечный – это ты.

Дариус облизал губы.

– Летти, ты расстроилась…

– Расстроилась? Нет. Я не расстроилась. Я… счастлива.

Такого Дариус не ожидал и не знал, как реагировать.

– Позволь мне объяснить.

– Ты уже объяснил, давно объяснил, что ты меня не любишь. Что та любовь была детской. Ты сказал это, а я, видно, не услышала. Теперь-то я поняла. И поэтому не хочу больше видеть тебя в своей жизни.

– Летти…

– Я привезла отца в Фэрхоулм.

Дариус пошатнулся:

– Говард Спенсер… в моем доме?

– Да, – ледяным голосом ответила Летти. – Я не оставлю его в больнице среди чужих людей. Он проведет свои последние дни окруженный любовью, в доме, где жил с моей мамой.

– Ты не можешь одна решать. Я купил дом и…

– Вот именно, – презрительно произнесла она. – Ведь мужчину делают деньги. И ты этому следуешь, не так ли? Покупаешь все. Ты купил мою невинность и продолжал меня покупать. Чем? Браком, деньгами. Ты так и не понял, что денег мне от тебя не нужно. – Голос у нее перешел на шепот. – Мне был нужен ты, Дариус. Моя мечта о тебе. О замечательном мальчике, каким ты был. – Она вздохнула. – Я думала, что в том мужчине, каким ты стал, все еще живет тот мальчик.

– Так и есть. Я не изменился. Летти… я собирался рассказать тебе. Я просто не хотел тебя огорчать.

– Огорчать? Тем, что мой отец умирает?

Дариус вздрогнул от едкости в ее голосе.

– Вероятно, это было неверное решение, но я пытался оберечь тебя.

– И ты счел, что я тебя прощу?

– Ты же всегда всех прощаешь.

Она рассмеялась:

– Как это тебе удобно. Надо быть дурой, которая тебя любит, чтобы все тебе прощать.

Это говорит не Летти, не его добросердечная жена, поцелуями встречавшая его каждый день, женщина, так много отдававшая и так мало требовавшая взамен.

А ей было нужно лишь одно – чтобы он простил ее отца. Он же снова и снова ей отказывал.

Он, ничего на свете не страшившийся, впервые ощутил страх.

– Только выслушай меня…

– Я уложила твои вещи в чемоданы, и Коллинз отвезет их в пентхаус. Не беспокойся. Я не останусь здесь навсегда. Ты получишь обратно Фэрхоулм. После… – Голос у нее прервался. – Потом получишь. Я ничего не хочу от тебя, когда мы разведемся. Мы с ребенком уедем из Нью-Йорка. Поппи Александер сейчас живет в Лос-Анджелесе. Она предлагает мне там работу.

– Нет.

– Только посмей меня остановить. Только посмей. – Она задыхалась. – Ты назвал моего отца чудовищем. Настоящее чудовище – ты, Дариус. Ведь твой отец умирал в одиночестве, и ты знаешь, что это такое. Это причина твоей ненависти и мести? По этой причине ты не позволял мне видеться с отцом? Из-за тебя мой отец тоже едва не умер в одиночестве.

– Летти…

– Держись от меня подальше. Я не желаю больше тебя видеть. Лучше, чтобы у нашего сына совсем не было отца, чем такой бессердечный, как ты.

Линия отключилась. Дариус стоял и тупо смотрел на трубку в руке.

Одеревенев от шока, он обвел пустым взглядом кабинет, где на всех вещах лежал отпечаток руки Летти. Их фотография во время медового месяца в Греции. Снимок УЗИ их ребенка.

По крыше стучал дождь. Похоже на стук детской погремушки.

Он брошен, абсолютно одинок. Он потрясен, словно получил удар в зубы. В зубы! Да у него вырвали все внутренности.

Ему пришлось опереться на стол, чтобы устоять на ногах.

И вдруг он понял, почему Говард Спенсер превратился в преступника, когда потерял жену. Дариусу захотелось поджечь все кругом.

Едва передвигая ноги, словно постарел на пятьдесят лет, он вышел из кабинета.

– Все в порядке, сэр? – спросила Милдред Харрисон. – Вы едете в больницу к миссис Кириллос?

«Миссис Кириллос». Он чуть не расхохотался.

Дариус обвел взглядом открытое офисное пространство с высоким потолком, со служащими за компьютерами и тихо ответил:

– Нет. – И ушел не оглядываясь.

Он провел день в одном из подвальчиков на Манхэттене, пытаясь напиться шотландским виски.

Даруис вернулся в темный пентхаус уже поздней ночью. Через высокие окна сверкал огнями Манхэттен, но он не видел ничего кроме темных теней. Он – один на свете. Он всегда будет один. Пришло время принять это как данность.

В холле были оставлены три дорогих чемодана. Чемоданы, которые Летти упаковала, когда узнала, что он ничтожество, и выбросила его из их семейного дома.

Дариус медленно огляделся: модная дорогая мебель в безликом помещении пентхауса.