Я был настолько обрадован, что буду играть на одной сцене с великим артистом, что даже забыл спросить об условиях контракта. В конце первой недели ко мне подошел мистер Постанс, виновато улыбаясь и держа конверт с моим гонораром в руке.

– Я бы заплатил вам гораздо больше, – сказал он, – но в конторе у Фромана мне сказали, что я должен платить вам столько же, сколько вы получали раньше за эту роль, то есть два фунта десять шиллингов в неделю.

Я совсем не спорил – это были хорошие деньги.

На репетициях «Холмса» я снова увидел Мари Доро – она стала еще красивее! Несмотря на данное себе обещание не поддаваться ее чарам, я почувствовал, что тону в бездонных водах неразделенной любви. Я презирал себя за эту слабость, безволие приводило меня в ярость. Меня буквально раздирали противоречивые чувства – я и любил, и ненавидел ее одновременно. А что же Мари? Она была, как всегда, обворожительно-прекрасна.

В «Холмсе» Мари играла Алису Фолкнер. По ходу пьесы мы не встречались на сцене, но за кулисами я старался поймать момент, чтобы встретить ее на лестнице или где-нибудь еще и приветливо сказать: «Добрый вечер!» «Добрый вечер», – с улыбкой отвечала она, и на этом наше общение заканчивалось.

«Шерлок Холмс» пользовался безусловным успехом. Во время одного из спектаклей театр почтила своим вниманием королева Александра. Рядом с ней в королевской ложе были король Греции и принц Кристиан. По ходу действия принц объяснял его величеству, что происходило на сцене, и в наиболее напряженные моменты в тишине зала, когда Холмс и я были одни на сцене, то и дело слышался приглушенный голос с иностранным акцентом: «Не говори! Не говори мне ничего, молчи!»

У Дайона Бусико была своя контора в Театре герцога Йоркского. Мы иногда встречались, и он ободряюще гладил меня по голове, также как и Холл Кейн, который часто приходил за кулисы к мистеру Джиллетту. А как-то раз мне улыбнулся сам лорд Китченер.

В том сезоне, когда мы играли «Шерлока Холмса», умер сэр Генри Ирвинг, и я присутствовал на его похоронах в Вестминстерском аббатстве. Я числился актером Вест-Энда, и мне выдали специальный пропуск, чем я очень гордился. На похоронах я сидел между напыщенным Льюисом Уоллером, романтичным кумиром лондонской публики, и «доктором» Уолфордом Боди, иллюзионистом и автором знаменитого номера о бескровной хирургии, – я потом удачно пародировал его в одном из своих представлений. Уоллер сидел прямо, высоко подняв голову, и смотрел вперед, словно выставляя себя напоказ. А вот «доктор», наоборот, все время вертелся, пытаясь посмотреть, как гроб с телом сэра Генри опускают в склеп. При этом он все время наступал на каменную грудь какого-то давно умершего герцога, что вызывало негодование и осуждение со стороны мистера Уоллера. Отчаявшись что-нибудь увидеть, я сел на скамью, мне оставалось лишь наблюдать за спинами стоящих впереди джентльменов.

Они заканчивали удачный сезон в Театре Сент-Джеймс. Встреча была назначена на десять часов утра в фойе театра, где меня должна была встретить миссис Кендал. Она опоздала на целых двадцать минут. Наконец ее силуэт показался на улице, и она вошла в фойе. Миссис Кендал была высокой дамой с властным выражением лица.

– О, так это вы, мой мальчик! Совсем скоро мы начинаем гастроли в провинции, будем показывать новую пьесу. Хотела бы послушать вас, но, увы, сейчас совсем нет времени. Не могли бы вы прийти завтра в это же время?

– Извините, мадам, – холодно ответил я, – но игра в провинции мне не подходит.

В знак прощания я приподнял шляпу, вышел из фойе, остановил кэб… и остался без работы на целых десять месяцев.

В день последнего представления «Шерлока Холмса» в Театре герцога Йоркского Мари Доро возвращалась в Америку, и я, страдающий от безответной любви, скрылся ото всех и страшно напился. Я увидел Мари Доро снова через два или три года в Филадельфии. Она открывала новый театр, в котором выступала наша театральная труппа под руководством Карно. Она была, как всегда, прекрасна. Я стоял в гриме за занавесом и слушал ее приветственные слова. Увы, я постеснялся подойти и представиться.

Лондонский сезон «Шерлока Холмса» закончился, как и гастроли в провинции, и мы с Сидни снова остались без работы. Сидни не терял времени зря – он тут же принялся за поиски места и, прочитав в театральной газете «Эра» рекламное объявление, устроился в труппу бродячих комедиантов под руководством Чарли Мэнона. В те времена существовало несколько трупп такого рода, которые не имели своего помещения и постоянно переезжали с места на место: труппа Чарли Болдуина «Банковские клерки», труппа «Пекари-лунатики» Джо Боганни и труппа Бойсетта. Все они работали в жанре пантомимы и фарса. Их представления, которые носили комедийный характер, сопровождались прекрасной музыкой «а-ля балет» и были очень популярны. Самым интересным из подобных проектов был театр Фреда Карно с большим комедийным репертуаром. Каждая комедия имела в своем названии слово «пташки»: «Тюремные пташки», «Ранние пташки», «Молчаливые пташки» и так далее. Эти три фарсовых скетча составили антрепризу более чем тридцати трупп. В их репертуар входили также рождественские пантомимы, музыкальные комедии, а многие исполнители, такие как Фред Китчен, Джордж Грейвс, Гарри Уэлдон, Билли Ривз, Чарли Белл, вскоре стали известными актерами.

Когда Сидни работал в труппе Мэнона, его заметил Фред Карно и пригласил в свою компанию. Он платил Сидни аж четыре фунта в неделю. Я был моложе брата на четыре года и с точки зрения театрального применения был ни рыба ни мясо. Однако за время работы мне удалось скопить немного денег, и, пока Сидни работал где-то в провинции, я слонялся по Лондону без всякого дела, проводя время в многочисленных городских бильярдных.

И вот я вступил в трудный и во многом неприглядный подростковый возраст со всеми свойственными ему ахами, охами и прочими эмоциональными переживаниями. Я восхищался жестокостью и лил слезы над мелодрамами, мечтал и впадал в уныние, любил и ненавидел жизнь, был словно куколка в коконе, иногда принимая на удивление здравые взрослые решения. Я бродил по бесконечному лабиринту кривых зеркал, вынашивая честолюбивые планы. Слово «искусство» напрочь отсутствовало в моем лексиконе, я об этом не думал, а театр являлся всего лишь средством к существованию.

Это была одинокая жизнь, полная сомнений и переживаний. В этой жизни были и шлюхи, и долгие попойки, и ссоры, но ни вино, ни женщины, ни музыка не интересовали меня всерьез и надолго, я все ждал настоящей любви и настоящих приключений.

Я считаю, что достаточно хорошо разбираюсь в психологии современных изнеженных «пушистых» мальчиков, одетых по последнему писку эдвардианской моды. Как и все мы, эти мальчики требуют внимания, жаждут любви и драмы. Ну а если так, то почему бы не реализовать свои желания через эпатажные поступки, откровенную грубость, как это делают школьники, безобразно и вызывающе ведущие себя на уроках и после? И разве это ненормально, если они, видя, как ведут себя представители богатых сословий, выставляющие напоказ свое превосходство, начинают вести себя точно так же?