В другой раз Билл позвал нас к себе в офис и представил парню с именем Амейзинг Амазо (примерно «Удивительный Удивит». — Прим. пер.) или еще с какой пошлятиной. Это, говорит, иллюзионист. Парень этот выдул огненный шар, который обжег потолок офиса Билла. «Ну, — сказал Билл, — кто хочет такое сделать на сцене?»

Я пас!

Джин согласился попробовать, а остальное — история.

Мои первые мысли насчет Билла оказались совершенно верными, он еще раз это подтвердил. Его идеи были на сто миль дальше, чем у кого бы то ни было, включая членов группы, да и участников любой группы, раз на то пошло. Билл, как и мы, понимал, что мы не обязаны играть по чьим-то правилам. Он ко всему подходил без готовой концепции. И он энергично делал все, о чем говорил на нашей самой первой встрече.

К концу сентября, почти девять месяцев спустя после нашего первого совместного концерта в Coventry и всего несколько недель после дедлайна, который Билл сам для себя поставил, мы пришли в студию Bell Sound, чтобы записывать наш дебютный альбом. Наш дебютный альбом!

В качестве продюсера мы затребовали Эдди Крамера, поскольку нам очень понравилось демо, записью которого он курировал. Правда, Нил имел что-то против него. Дело в том, что Эдди работал над альбомом группы Stories для лейбла Buddha Records, и альбом этот не дал ни одного хита. Все могло, к тому же, оказаться дороже, чем Нил ожидал. Так что Нил свел нас с Ричи Уайзом и Кенни Кернером, а именно они трудились в студии со Stories после Эдди и сделали «Brother Louie» — большой хит этой группы.

В тот первый день, когда мы открыли дверь на 5-й улице, поднялись по лестнице и вошли в Bell Sound — это одновременно потрясло нас и ужаснуло. Мы включились, техники расставили микрофоны. Я очень боялся, что если что-нибудь тронуть, то результат будет катастрофическим. Я просто достал всех парней своим: «Ничего не трогай! Все точно там, где должно быть!»

Запись первого альбома KISS в 1973 году в студии Bell Sound на 54-й улице

Мы были совсем зелеными. Тем не менее даже эти сессии отличались от работы Wicked Lester в студии как небо и земля. На сей раз с нами были продюсеры, которые направляли нас, объясняли, что делать. Записывались мы в одной комнате, довольно быстро и почти без наложений. Записанные песни почти ничем не отличались от демоверсий, сделанных в марте. Мы ничего не понимали. Ждали просто, когда скажут, что дальше.

Поначалу в студии я держался уверенно: песни-то я знаю хорошо. Но когда закрутились магнитофонные катушки, я вдруг стал разглядывать свои пальцы, хватающие гитару, и скуксился. То, что раньше шло совершенно легко и естественно, вдруг стало каким-то ненастоящим. Препятствием стал микрофон у лица, а не «ухо», в которое разговариваешь с публикой. Все не так, как на сцене, в общем. Надо было заставить себя прекратить думать обо всех этих интерьерах. Я должен был осознать, что вся эта студийная машинерия — путь к публике, а не препятствие.

Не сразу, но у меня это получилось.

Мне еще многому предстояло научиться. Например, как петь в микрофон, когда чуть отстраниться от него. Но вот что, в частности, делает первый альбом настоящим, животрепещущим, так это то, что записывающие его музыканты — щенки слепые по сути своей. Вот в нашем случае это совершенно справедливо. Мне вообще на тот момент только исполнился 21 год.

Когда пришло время прослушивать наши записи, тот факт, что я глух на одно ухо, не имел никакого значения — я же всегда так музыку слушал, и то, что я не воспринимаю стереозвучания, никак не влияло на то, что я думаю или делаю, потому что именно так я всегда все слышал. Я только заметил, что, слушая миксы, я сел примерно на метр ближе к правой стороне. Я просто перескочил — машинально, сам не заметил. Это не значит, что мне вдруг открылось стереозвучание, но точно восстановился баланс. Между стереоколонками я всегда искал место оптимальное для меня; если проверял, где оно, то оно всегда оказывалось ближе к правой стороне.

В обед волшебным образом возникли сэндвичи. Вообще невероятно. Вот это все и плюс бесплатная жратва? Мы, конечно, еще понятия не имели о том, что все эти плюшки и ништяки изначально внесены в счет, который нам выставила студия, а оплату за него мы, в свою очередь, должны рекорд-компании. В этот момент я мог думать только об одном: мы в студии, мы записываем наши песни, мы как в сказке, а тут нас еще и кормят — ну куда ж лучше-то?

Во время записи песен мы все время что-то указывали Питеру. Передо мной стоял микрофон, в который я вынужден был говорить всякое странное типа «так, а теперь здесь давай дыж-дыж-дыж», или «тут давай ра-та-та-та-та». Только так получалось.

Я думал, что у наших барабанов не та мощь, которую я в то время слышал на альбомах многих британских групп. Но это по большей части из-за того, как наш альбом спродюсировали. Олдскульные звукоинженеры считали, что нельзя выкручивать ручки до красного — не надо ни дисторшена, ни перегрузки! Кенни и Ричи как инженеры определенно принадлежали именно к этой школе, что и отразилось на записи. Мне бы, конечно, больше понравилось бы, чтоб нас писали люди, которые в курсе того, что происходит в современном мире вообще и в нашем жанре в частности. Но нас записали те, кто записал, поэтому альбом получился немного плоским по звуку. Гитары не ревели, а бренчали, как пианино. Интересные басовые линии Джина — а он не из тех басистов, кто долбит лишь тонику аккорда, — потерялись. Вокал стал каким-то размытым, а общему звучанию не хватало широты. У тех групп нашего времени, чьи звукоинженеры докручивали ручки пульта до предела, в записи пульсировала современность, а нашей пластинке ее явно не хватало.

Все это еще один пример того, как все идет не по плану. Конечно, саунд у нас получился несколько нафталинный, но не было бы счастья, да несчастье помогло. Если принять во внимание то, как альбом воспринимается до сих пор, думаю, что отсутствие того взрывного бомбящего звука, который, как нам казалось, мы выдавали на концертах, стало незаметным благом. Ну и в любом случае сам факт записи альбома очень сильно перевешивал любую критику, которой я мог подвергнуть его звучание.

Каждый вечер мы уходили из студии с ощущением проделанной большой работы. Мы прощались, — пока, увидимся завтра! — и ехали в родительские дома. Все, кроме Питера, который жил с женой. Довольно скоро мы закончили все девять песен. И вот у нас есть дебютный альбом.

Арт-отдел лейбла Casablanca предложил перерисовать логотип для обложки альбома, чтоб обе S стали одной ширины и идеально параллельными. «Ничего не трогайте, — сказал я. — Мы с таким логотипом вон чего добились!»

Следующий этап — фотосессия для обложки. В те дни люди воспринимали нас неправильно. Даже те люди, которых нанимали работать с нами. Фотограф, который делал съемку для обложки нашего первого альбома, Джоэл Бродски, до этого снимал обложку для конверта пластинки Strange Days группы The Doors (там изображены артисты бродячего цирка, в том числе мим с белым гримом на лице. — Прим. пер.). Мы пришли к нему в студию, он сразу показался нам очень дружелюбным и по-настоящему увлеченным предстоящим делом. «Смотрите-ка, что я припас для вас!» — сказал он и принес ящик, полный соломенных шляп и красных резиновых носов.