— Просто я представляю себе, будто кафе — это кафедральный собор. То есть, что я в привычной обстановке, на своей работе, — объяснил он однажды; в тот день Фиат, разинув рот от удивления, наблюдал, как Финценс, пустив в ход приемы ораторского искусства, быстро добился того, что им принесли и показали пачку кофе, который они пили. Во многих кафешках официанты приходили в ярость, как только начинались подробные расспросы о поданном кофе.

Финценс, занявшись кофейным бизнесом по сугубо теоретическим соображениям, теперь оценил его как продукт. Распробовал и вошел во вкус. И удивляется, как это он столько лет прожил на свете, не зная этого удовольствия и отдавая предпочтение чаю. Теперь он убежденный кофеман, который не дрогнув выпивает одну за другой пять чашек кофе. Способность не лишняя для того, кто изо дня в день должен дегустировать кофе: за очень короткое время они проинспектировали все мало-мальски стоящие кофейные заведения. В каждом из них Финценс скрупулезно записывал в блокнот подробности, как то: качество приготовления, сорт зерна, страна происхождения, дизайн и интерьер кафе. Он абсолютно объективен, утверждает Финценс, когда Фиат, допив четвертую чашку, показывает ему свои трясущиеся пальцы, — на него, Финценса, кофеин не оказывает действия. Он теперь жить не может без кофе, но совершенно невосприимчив к кофеину.

Зато на Фиата кофеин действует — он совсем перестал спать по ночам. Еще сильней, еще болезненней бьет по нервам негромкий топоток пятнистого мусанга. Фиат засыпает лишь под утро, да и то не крепко, и просыпается потом совершенно измученный. Смотреться в зеркало ему страшно: под глазами темные круги, огромные, до скул. Постарел на несколько лет. А Финценс ничего не замечает! Или не желает замечать?

Однажды, после такой вот ночки Фиату не захотелось идти в магазин за вишней. Он подсыпал кофейных зерен в мешанину из мелко нарезанных фруктов — дыни, киви, бананов. Зверек съел фрукты, а к зернам не притронулся, они так и остались лежать на тарелке. Фиат поскорей убрал их, скрыв это дело от Финценса.

Произведя двадцать одно испытательное кофепитие, друзья приостановили свою дегустационную кампанию. Они побывали почти во всех кофейнях города, да и оказалось, что заведений с приличным кофе раз-два и обчелся. Под конец дегустационной кампании они нередко, едва пригубив, сразу отодвигали чашечки, потому что пить поданную бурду было невозможно. «Я помои не пью!» — громогласно, чтобы слышали все посетители кафешки, объявляет Финценс. Официанты от этого не становились любезней и счет все равно приносили.

* * *

Осталось решить две проблемы: первая — это вонь, источником которой является мусанг, вторая — спальное место Финценса. В гостиной теперь просто не повернуться, друзья уже не обедают здесь за столом — привыкли перекусывать на скорую руку в кухне. Все бы ничего, если бы от этого не возрастало внутреннее беспокойство Фиата. После водворения кошки жизнь в квартире стала нервозной. Все время надо смотреть, чтобы не осталась открытой дверь в «кошачью», как они именуют теперь бывшую спальню Финценса. Прежде всего, дверь надо закрывать из-за вони, но также из опасения, что зверек удерет и набедокурит. Его первая и последняя экскурсия по квартире увенчалась тем, что был вдрызг изорван любимый пуловер Фиата. В кошачьей приходится то и дело подтирать пол, иначе на паркете останутся неистребимые следы. А следы оставлять нельзя — квартира-то съемная. И вечная вонь. Пряный запах джунглей, как ее называет Финценс, просачивается в каждую щелочку.

— Нам надо что-то придумать. Эта вонь невыносима. Я больше не могу, — говорит Фиат каждый раз, когда они приходят домой после дегустаций.

И каждый раз Финценс отвечает:

— Не делай из мухи слона.

— Я не делаю из мухи слона, наоборот. Ты-то целыми днями расхаживаешь по собору, в благоухании ладана! Вечером немножко потерпеть эту вонь — для тебя пустяки. У тебя вообще слабо развито обоняние. В отличие от меня. А я весь день тут. Да, признаю: через час-другой к запаху привыкаешь. Но я знаю, что в квартире воняет и сам я провонял, и от меня воняет, когда я выхожу в город. Я замечаю, как люди на меня поглядывают. Как на деревенщину, скотника, которому наплевать на окружающих. Как на вонючку! А приду домой — тошнит. Надеваю чистую одежду, из шкафа, так даже она воняет! Это истинная правда, Финценс, и ты это знаешь. Но ты не хочешь ничего знать, так как у нас нет выбора. Погоди, вот учуют запах соседи, и нас выгонят из квартиры, вместе с этой чертовой кошкой и гнилыми фруктами.

— Фрукты не должны гнить. У нас есть холодильник.

— В холодильнике они тоже гниют. С меня хватит, я сыт по горло нашим проектом. — Куда подевался энтузиазм, охвативший Фиата при первом успехе их кофейного производства?

Финценс с неколебимым оптимизмом (не иначе, в собор давно не приносили горластого ребятенка) старается его успокоить:

— Что-нибудь придумаем. Построим вольер, чтобы запах не распространялся. Такой, который можно будет чистить не ежедневно, а например через день. Мы сможем видеть зверюгу, но она из вольера не выберется.

— Стеклянную клетку?

— Именно! Гостиную разгородим: половина кошке, половина нам. Я снова буду спать в своей комнате. И ты перестанешь так мучиться из-за шума, ведь кошка будет уже не прямо за стеной. Будешь спать спокойно, вот увидишь. А насчет вони, тут надо придумать что-нибудь еще. Можно натереть ей эти железы под хвостом чем-нибудь ароматическим, с сильным, приятным запахом. Ну нет, мы не сдадимся! Мы не позволим поработить себя какой-то пятнистой кошке!

— Чем же ты натрешь паршивку?

— Зубной пастой. Пахнет сильно, а для здоровья паста не опасна.

— Думаешь?

— А чем может повредить зубная паста? Мы же чистим ею зубы два раза в сутки!

Выращивается в Кот-дʼИвуаре. По своим качествам сравним с сортом арабика.

Странно всё как-то с решениями, которые мы принимаем. Поначалу все тянется и тянется, и не знаешь, как быть. А потом вдруг все становится ясно, и решение созрело.

Фиат уже несколько раз проезжал на трамвае тот перекресток и смотрел на женщину, которая всегда стоит там и протягивает водителям свой картонный плакатик. Прямо на проезжей части, где полно машин, как будто там ее место, и сама она вроде украшения, цветочной клумбы, при виде которой невольно сбрасываешь скорость. Всякий раз Фиату кажется, что она о чем-то взволнованно говорит водителям. Она и в самом деле вроде постоянного объекта на перекрестке, похоже, все тут ее знают. Чем дольше Фиат за ней наблюдает, тем тверже его уверенность: женщина попрошайничает. Она протягивает руку, поднимает, опускает. Талант у нее есть: водители, к которым она подходит, не злятся, — многие улыбаются.

Один из них особенно запомнился Фиату. Машина у него шикарная, — шикарная старая рухлядь. Эта развалина выезжает на перекресток аккурат в тот десятиминутный интервал, когда трамвай, в котором сидит Фиат, ждет на остановке. Еще не затормозив, водитель опускает боковое стекло. Ему позарез надо быть у перекрестка, когда загорается красный, — чтобы она, крестовая дама, подошла к его машине. Крестовая — потому что перекресток, крест, крести… Куда ни кинь, всюду карты. С того апрельского дня, как он перебрался жить к Финценсу, любая игра для Фиата — табу. Пасьянс и то разложить нельзя. Финценс ярый враг игры в карты, даже такой, в которой играешь сам с собой. И Фиат играет тайком, в полном одиночестве, а колоду прячет под подушкой.