«Казань брал… Ревель брал… Шпака – не брал…» В туалете кафе на Профсоюзной – крепкий запах нафталина. Почему нафталин? Зачем нафталин? В городе много пешеходных переходов без светофоров, и люди идут, а машины стоят. Казанский кремль надраен. Спасо-Преображенский монастырь – рукотворный, приземистый, толстостенный. Кул-Шариф – белая с голубым, рвётся вверх минаретами. Весь мировой новодел исполнен какой-то технологической нерукотворности, будто сделан машиной из синтетика, который сделала машина. Природная нерукотворность поражает, как любое чудо. Технологическая – холодное бесчувствие. Не надышал ни Бог, ни человек…

Поросшие лиственничником и кедрачом склоны с оградами маральников. Не уступающие дорогу машинам низкорослые лохматые бурёнки под опекой хмельного раскосого пастыря, едва держащегося в седле. Шестигранные бревенчатые аилы. Бирюзовое небо, под слепящим хрусталём которого пепельная Чуя размазанной вдоль берега струёй вливается в излучину зеленовато-опаловой Катуни. Ветвящиеся снежники на гребне горного хребта, розовеющего в лучах закатного солнца. Прозрачный нефрит поющих перекатов Девичьих Плёсов. Перламутровый мёд горной пасеки, снятый пчёлами с цветущей акации. Отвесные стены Чулышманского ущелья и серпантин перевала Кату-Ярык, по которому легковушки, скребущие брюхом грунтовку, тросом вытягивает наверх трактор…

Стальная гладь, дымка горизонта. Теплоходик «Василий Косяков» маршрутом Кемь – Соловки. Люди на верхней палубе с рук кормят булкой чаек. Желтоклювые чайки зависают над леером – вытянутые лапы поджаты к животу, как шасси самолёта. Многотонные валуны монастырских стен. Запах водорослей. Седые доски старого сарая. Веками здесь настраивали жизнь по высочайшей ноте духа и землю обихаживали с любовью, молитвой и строгостью. Бесу такие кружева – поперёк глотки. Он соблазнил скверных, и те впустили сюда ад на двадцать лет. И ад поглотил вековые труды праведников. Осквернённую святыню трудно возродить – преисподняя прилипчива, льнёт намертво…

Горный перевал. Туман, как молоко, льётся по зелёному ущелью к Тонкинскому заливу. Огромный белый Будда в Дананге – запрокидывая голову, приходится придерживать панаму. Тьма бывает различного свойства – в одной из дальних пещер Мраморных гор, до которой, утомлённый бесконечной торговой аллеей с каменными изваяниями всякой всячины, дотопает редкий турист, она была такая, что фонарь оказался бессилен. Луч не пронзал здешнюю тьму, рассеивался, утопал в чернильном мраке. Набив на лбу шишку, пришлось ретироваться. Если спуститься по побережью к югу… Там в семидесятые, на своей морской базе в Камрани, янки учили дельфинов убивать людей…

Такого рода узоры складывались в калейдоскопе памяти после первых странствий. Необязательных, случайных – просто подспудно хотелось сбежать от тоски. Вот и бежал, как от слепней жеребчик.

Кажется, музыка стала возвращаться после Соловков, уже порядком отмоленных у скверны, отскобленных трудниками со всех православных краёв. Сначала запели люди – мелодии их душ, – потом понемногу стряхнул оцепенение и немоту весь остальной мир. Нет, даже прежде Соловков. Помнится, посмотрев на чаек, вернулся на нижнюю палубу, расчерченную рядами пассажирских сидений. Из камбуза тянулся запах сладкой сдобы. «Пышками пахнет», – заметил вслух. Сидевшая рядом женщина в повязанном на голове платке повернула ко мне обветренное лицо и сказала: «Должно быть, вы голодные, поэтому и чуете. Возьмите бутерброд». И достала из сумки завёрнутый в салфетку бутерброд с ломтем любительской. От неожиданности взял. И – что с ним делать? – съел. Пышками пахло по-прежнему. Но теперь я слышал мелодию. Она исходила от женщины и была печальной, смиренной и чистой.

Потом, уже на берегу, услышал рыбака, коптившего мелкую беломорскую треску возле сарая, доски которого и впрямь казались пепельно-седыми. Потом кровельщика-серба, приехавшего латать монастырские крыши. Потом… Да, чуть не забыл – в лесу у Макарьевской пустыни по-комариному и вместе с тем басовито-густо звучала жёлтая морошка. Только увидел пару ягод, как тут же и услышал. Так моцарты, должно быть, и прокофьевы слышат внутри себя никем ещё не сыгранную музыку. Её пока как будто нет, но… Кто-то же, чёрт подери, эти созвучия им в душеньку напел.

В общем, в середине сентября снова сел за синтезатор. Крепко сел. Если у вещей есть внутренний огонь, который – песня, то можно ли воочию увидеть то, что слышишь?

Четырёх месяцев не прошло, и вот что получилось.

Небольшой зал со сценой в Библиотечно-информационном центре на Невском, 20. Известный дом. Прежде – здание Голландский церкви. Собственно, помимо церкви, здесь были магазины, училище, Голландский клуб, первая в России художественная галерея Андрея Прево, правление Нидерландского банка… Здесь жил голландский посол барон Геккерн со своим приёмным сыном Жоржем Дантесом. Здесь в редакции «Отечественных записок» Белинский познакомился с Некрасовым. Здесь в Круглом зале стоял орган – теперь его трубы гудят в Академической капелле.

Окна занавешены – не столько от дневного света, сколько от долетающих сюда (окна выходят во дворы) отблесков уличного электричества: вечер не поздний, но небо уже черно – декабрь. На высоких белых дверях зала афиша:

Перекличка с Мусоргским, конечно, не случайна – это не жалкая попытка острословия. Тот впечатления от выставки покойного товарища, художника и зодчего Виктора Гартмана, хотел сыграть при помощи хитро отлитых звуков. Я же, напротив, был намерен музыкой живописать.

На сцене – синтезатор, колонки с мощными низкочастотными «титаниумами» (законная гордость – пожалуй, лучшие в стране низы, стоившие мне немалых денег). Само собой, задействованы и СЧ динамики, и ВЧ «пищалки». В зале – ряды стульев. Публика, сдав куртки и шубы в гардероб, рассаживается по местам. Лица румяные (на улице лёгкий мороз), приветливые, беззаботные: через неделю Новый год, а там и рождественские чудеса, все предвкушают праздник.

Я поднимаюсь на сцену, рассыпаю пригоршню шутливых слов. Встаю за синтезатор. Свет гаснет. Зал погружается во мрак. Встроенная лампа, прикрытая козырьком, позволяет видеть клавиатуру и панель управления, не «засвечивая» музыканта. Щели оконных занавесей отчасти пропускают блики праздничной иллюминации, поэтому темнота зала едва заметно искрит и мерцает. Мерцает и искрит.

Запускаю первую сверхзвуковую фонограмму, которая неслышно, уловленная лишь чуткой диафрагмой, расправляется, как чёрный бархат в непроглядной тьме, колеблется и понемногу в тишине густеет. Давление низкочастотных волн накатывает и спадает. Накатывает вновь… Поверх практически беззвучно звучащей минусовки перебором клавиш вживую добавляю свою лепту – слышимые звуки. Это пикколо и валторны. Помнится, Глинка писал в записках, что в детстве с трудом переносил эти звуки – валторны на низких тонах, когда они звучали сильно. Видно, подсказывал самородный слух, что валторны могут быть в ответе за что-то большее, чем сигнал охотничьего рога.

Моя партия – всего лишь шляпка на тонкой ножке – единственное, что доступно непосредственному восприятию из всей гигантской, опутывающей вселенную грибницы, остальная музыка слухом практически не уловима. Но внутренний резонатор тему всё-таки распознаёт, и существо слушателя уже в процессе. Какое-то время зал аккумулирует в себе трепет потревоженного прибоем низких частот пространства, как бы беременея, тяжелея, созревая… И вдруг под потолком, в сумрачной пустоте, вспыхивает большая, пузырчатая, жёлтая, будто подсвеченная изнутри лимонным неоновым сиянием ягода морошки. Идеальная ягода. Внутренний огонь земной морошки. Чистый восторг вышнего замысла о ней.