Заметное положение Ласки привело в ярость Уизнера в Управлении по координации политики. Для беспокойства была веская причина: 24 июня, накануне начала работы Конгресса, администрация Герхарта Эйслера, начальника отдела пропаганды восточногерманского правительства, выступила с заявлением по поводу пожара в Коммунистическом доме культуры в Восточном Берлине, обвинив в нём «американского полицейского шпиона Мелвина Ласки». В заявлении Эйслера, процитированном в американских газетах, говорилось, что попытка сжечь Коммунистический клуб была задумана как прелюдия к открытию Конгресса за свободу культуры (который Эйслер изображал как «империалистическую интеллектуальную шестидневную велогонку»), но, по его словам, этот план дал осечку, и пламя было быстро погашено. Ласки, когда его спросили об этом инциденте, ответил со свойственным ему сарказмом: «Да, это правда. Мы старались поджечь этот дом, сбрасывая на него светлячков, замаскированных под картофельных жуков, с вертолёта»[164]. Но Уизнеру было не до веселья, когда он передавал по телеграфу инструкции в Берлин, требуя, чтобы Ласки отстранили от любой видимой связи с Конгрессом.

Однако для того чтобы остановить распространение слухов вокруг Конгресса, требовалось нечто большее, чем удаление Ласки. Некоторые делегаты рассуждали о том, кто оплачивает расходы. Размах, с которым был организован Конгресс в то время, когда Европа лежала в руинах, казалось, подтверждал слухи о том, что это было не совсем спонтанное, «независимое» событие, как заявляли его организаторы. Лоуренс де Новилль обладал весьма большими суммами и не знал, что с ними делать: «Я не знаю, откуда появились деньги. У меня никогда не было чеков или чего-то подобного, мне казалось, что у меня просто были денежные средства в марках. И так было у всех нас»[165]. Это не ускользнуло от внимания Тревора-Роупера, который тут же заподозрил неладное: «Когда я прибыл туда, то обнаружил, что всё было организовано в столь грандиозном масштабе... я понял, что... с финансовой точки зрения Конгресс должен был поддерживаться за счёт какой-то мощной правительственной организации. Поэтому я с самого начала принял как должное то, что он в той или иной форме был организован американским правительством. Это с самого начала казалось мне очевидным»[166]. Годы спустя представитель ЦРУ Том Брейден рассуждал, что простого здравого смысла было достаточно, чтобы понять, кто стоял за Конгрессом: «Мы должны помнить, что говорим о тех годах, когда Европа лежала в руинах. Если и существовали деньги, которые можно было где-то найти, то они, скорее всего, принадлежали какой-нибудь преступной организации. Денег не было вообще. Так что естественно, что они обратились за деньгами к Соединённым Штатам»[167].

Конференция завершилась 29 июня драматической речью Артура Кёстлера, который на митинге, собравшем 15 тысяч человек под палящим солнцем на стадионе «Функтурм Шпортхалле» (Funkturm Sporthalle), торжествующе провозгласил: «Друзья, свобода перешла в наступление!». Затем он зачитал Манифест свободы - декларацию из 14 пунктов, которая была предложена в качестве новой конституции культурной свободы. Составленный Кёстлером после затянувшегося на всю ночь совещания в штабе Ласки в отеле на Штайнплац (Hotel am Steinplatz) в Шарлоттенберге (Charlottenberg), этот манифест, по словам Мамэн Кёстлер, «проталкивался им, Бэрнхамом, Брауном, Хуком и Ласки агрессивно и наступательно, так что не встретил практически никаких возражений»[168]. Но одна статья декларации, в которой выражалась нетерпимость к марксистским идеям, вызвала острую полемику с британской делегацией, потребовавшей, чтобы этот пассаж, носивший оскорбительный характер, был удалён. По сути, англичане возражали против предположения, которым в ходе конференции руководствовались наиболее воинственные антикоммунисты, как и многие представители американской внешней политики, что труды Маркса и Ленина были не столько «политической философией, сколько боевым уставом советской стратегии».

После учёта поправок британцев Манифест был принят в качестве морального и философского краеугольного камня Конгресса за свободу культуры. В документе, адресованном «всем людям, полным решимости вернуть себе потерянные свободы и сохранить и расширить те, которыми они пользуются», говорится: «Мы считаем очевидным, что интеллектуальная свобода является одним из неотъемлемых прав человека... такая свобода определяется прежде всего его правом иметь и выражать собственное мнение, в частности, то, которое отличается от мнения его правителей. Будучи лишённым права сказать «нет», человек становится рабом»[169]. Манифест объявил свободу и мир «неотделимыми друг от друга» и предупредил, что «мир может быть достигнут только тогда, когда каждое правительство подчиняется управлению и инспекции своих действий со стороны людей, которыми оно управляет». Другие пункты подчёркивали, что необходимым условием свободы является «терпимость к различным мнениям. Принцип терпимости логически не допускает практики нетерпимости». Ни одна «раса, нация, класс или религия не может претендовать на исключительное право представлять идею свободы; право отрицать свободу других групп или вероисповеданий во имя любого конечного идеала или какой бы то ни было высокой цели. Мы считаем, что исторический идеал любого общества должен оцениваться по степени и качеству свободы, которой на самом деле пользуются его члены». Далее Манифест осудил ограничения свободы, вводимые тоталитарными государствами, чьи «средства принуждения намного превосходят все предыдущие тирании в истории человечества... Безразличие или нейтралитет перед лицом такого вызова сводится к предательству человечества и отречению от принципа свободного мышления». В Манифесте выражалась приверженность к «защите существующих свобод, отвоеванию потерянных свобод» и, по настоянию Хью Тревора-Роупера, «созданию новых свобод... к новым и конструктивным ответам на проблемы нашего времени»[170].

Это действительно был Манифест, который следовало читать на баррикадах. Кёстлер, своего рода современный Робеспьер (хотя рядом с ним стояли два американских телохранителя), пребывал в состоянии сильного волнения по этому поводу. Манифест представлял собой основу для оценки приверженности отдельных лиц и организаций к принципу полной свободы самовыражения, к ничем не скованному потоку идей и мнений. Если коммунисты и фашисты схожим образом систематически нарушали принцип неприкосновенности личности (habeas corpus), здесь было обещание противостоять любым нападкам на принцип неприкосновенности духа (habeas an imam). Этот документ стал лакмусовой бумажкой свободы. Им определялось также, продолжит Конгресс за свободу культуры своё существование или нет.