Но нужен особенный приём. Возьмём, к примеру детей помойки. Они жизнью закалены. Они вырастают в грязных бараках и на мусорных свалках, среди дымящейся золы и подобно сорной траве арабидопсиса способны достичь космических высот. В них сохранилась безжалостность трущоб. Они карабкаются по головам, в крови их неудовлетворённость предшествующих поколений.

Нет, бесполезно лишать человека того, чего он и сам не ценит. Кошмарное женское коварство как раз в том и заключается, чтобы сделать счастливым, привязать, стать необходимой, а потом походя оттолкнуть. Но с шефом такое не пройдёт. Он меняется раньше. Словно чувствуя нацеленное в сердце копье, уходит в сторону. Правда, каждый слаб по-своему.

В ЦУПе во время пресс-конференции я с изумлением обнаружил его слабину. Я был тогда царём и богом и действовал, как хотел, и то ли работая, то ли развлекаясь, усадил с собой рядом в Голубом зале ЦУПа за стол президиума шефа и Юрия Григорьева – тогдашнюю звезду практической космонавтики. Представил их журналистам и дал им высказаться перед тем, как журналисты отправятся на цуповский балкон, нависший над залом управления полётом. Там на огромных экранах ЦУПа сначала будет пустующий станционный интерьер, а затем появятся космонавты и, улыбаясь и глядя в камеру, расскажут, что же произошло и свои первые впечатления от станции.

И вот, когда мы рассаживались в зале, шеф шепнул: «Представляя объяви меня доктором наук». Об этом лучше бы не вспоминать… Доктор околовсяческих наук, профессор кислых щей… С его защитой достаточно намыкались. Его отвергали чётко и спокойно. И мы, его небесталанные подчинённые, как могли расцвечивали его, украшая своими знаниями, находками и эрудицией. И всё-таки в первые разы не выходило. Защиту шефа удалось провести только через год и лишь на совете смежников, повязанных и обязанных настолько, что им иного просто не оставалось. Всё это выглядело стыдным, и не хотелось об этом вспоминать.

Когда я объявил журналистам, опустив регалии, шеф тут же на ухо зашипел: «Я же тебе сказал…» На награды у нас обычно внимания не обращали: это в миру, и не истина в большинстве своём. Ну, защитился, скажем, человек, значит ему это надо. Бог знает для чего. Может покрасоваться решил, хотя что прибавят слова – доктор, профессор, лауреат, если мы знаем, что он – сапог и лучше звания скрывать. Сделать вид: он вовсе не причём. И красуйся себе среди родственников и подвыпивших мужиков: «Ну, Петрович…Ну, ты даёшь…Вот это да».

Галлюцинации – не менее реальны, чем здравый смысл. Не важно, что они иллюзорны и момент пройдёт. Они к моменту нужны. Когда детали забыты, можно и покрасоваться. Ты доктор, профессор и лауреат, хотя лауреатство твоё у смежников вымолено. Однако это – пята. Пята несомненно и можно слать в ВАК разбор твоей незавидной диссертации. Хотя она – труд целого коллектива, но лишь зёрна среди плевел, а плевел столько, что разбор можно сделать без труда. Однако такое близко стукачеству. Не стоит после драки кулаками махать, и бесполезно шефу указывать на его слабости.

И есть женское начало. Из китайских летописей: император так увлёкся подаренной красавицей, что отстал от дел и всё в упадок пришло, победили враги и от возможности соблазна решили красавицу удавить. Только кого ему подставить теперь? Соньку? Но она его не на долго отвлечёт. Переступит он через неё. А кого? Рядом никого нет, а нужен постоянный контакт. Где искать?

Конквистадоры разных времён искали «острова амазонок», прекрасных женщин, способных завоевать тебя, по сути своей лесбиянок, не из желания, а по нужде жаждущих. Завоевание их связано с опасностью. Наконечники их стрел мажутся особым ядом, парализующим тебя. И будешь лежать, как пень, на потеху толпе, пока тебе не подарят смерть из милости. Но завоеватель об этом не думает. Он думает: «обойдётся» и ищет встречи с этими отважными женщинами, завоёвывающими мужчин.

Может экономистки?. У них потрясающая работоспособность и привлекательность, только они не на плаву. У них неброская красота. Они и не выпячиваются. Они для нас, как бабушки у подъездов, «для мебели». Они с нами рядом, как птички на ветках и берёзы за окном. Просто рядом и в нашу жизнь не вмешиваются. Они вроде картин на стенах, рисованных местными художниками, к которым привыкли. Однако иного нет, и я начинаю действовать. Я провожу вступительную беседу с Натальей. Темой её: «Ну, что же ты, милая, спишь? Спящая красавица. И если шеф – приз, так боритесь за него».

Юбилеи – часть здешней жизни и к ним готовятся. Особенно, если юбиляр – хороший человек и вы получили приглашение. Тут в ход идёт остроумие твоё, возможность показать, что ты не лыком шит. Когда ты на виду и все слушают тебя, и ты выше летишь. Каждый в душе – артист, но сцены нет. Арену бы нам и команду клоунов, и выдадим такое, закачаетесь. Вином подогретые контакты легки. Убеждаюсь, что дело пошло. Вижу шефа и старшую экономистку Наталью в отдельной комнате. Он держит её за руку, должно быть гадает по руке.

Есть масса приёмов обольщения, но все они начинаются одинаково. Сначала необходимо поразить. Ловчая сеть шефа соткана из лоскутков: здесь и Пифагор с его бредовой теорией и астрология, но всё надёргано, а непосвященному кажется, что вступает в особенный мир, близкий, но не опознанный и невостребованный в силу разных причин, о существовании которого вы догадывались, но не знали, где дверцу открыть.

Шеф морщит лоб, вглядываясь в линии натальиной руки. Тут нет границ фантазии. Мне смешно и я говорю, что и я – великий хиромант.

– Ну, хорошо, – соглашается шеф, – тогда скажи, кто твой учитель, чей ты ученик?

Пожалуйста, это запросто.

– Ибн-Сина-Абу-Али.

Говорю первое, что приходит в голову. Я вижу: дело пошло, рука Натальи в его руке, и можно помечтать. Ах, если бы увлеклись они, забыли про всё, и Таисия отошла бы на задний план. Среди них началась бы межвидовая борьба, хотя при этом и семья пострадает, а жена его не виновата ни в чём. А я её и не знаю. О ней Юра сказал:

– Была хрупкая девочка, а теперь зад, как вагонное колесо.

Подумав о ней, я представляю этот зад, а у Натальи – фигура подростка. И может бутон их отношений расцвёл, тогда им лучше не мешать, и море им вскоре станет по колено, любовь найдёт свои способы.

Мы с Юрой сидим в открытом каркасе недостроенного дома. Таких кругом полно в доперестроечные времена: хозяин умер и бросили всё или денег не хватило – полная бесхозяйственность. Не знаю и не хочу думать об этом, не это меня занимает. Нам здесь хорошо, и в пустом оконном проёме – бутылки с вином.

– Отец учил сына, – говорит Юра, – «Бей жену». «За что? – спрашивает сын. – Не знаю за ней вины». «Бей всё равно, она знает за что». Ты просто опустил руки, – говорит Юра, – и плохо дело кончится. Ты стал козлом отпущения.

Какой я козёл? Я – просто буриданов осёл и достоин сожаления, интеллигентный, безвредный, и для других – тренировочная мишень. В меня постоянно целятся. На мушке я, в перекрестье прицела. Безвреден, какая опасность от осла? Теперь мне кажется, что Клэр была мной выдумана. Не место ей в нашей заблудшей жизни. Что нужно ей, что нужно мне? Как говорила Машка мимоходом: «Вы говорите, что нужно, и я всё сделаю…» Да, что? Что с ней возможно или невозможно? Поди – пойми. И что такое француженка? И что есть формула красоты? Нам перестройка дала некий шанс и кто-то этим воспользовался, а я остался всё тем же буридановым ослом.