Колдовская атмосфера постепенно рассеялась, и, когда Бьорк возвращалась домой по улицам Бергена с маленькой Анне Катрине, она поняла, что ей надо бы побольше времени уделять сыну. Одного пропащего ребенка в семье вполне достаточно.

— И кто это сказал? — заворчал Аскиль, когда Бьорк в тот же вечер поведала ему о диагнозе.

— Доктор Тур.

— Этот трусыонист! — воскликнул Аскиль.

— Он самый знающий врач в городе, Аскиль, поверь мне, да и какая разница теперь, кто именно поставил диагноз?

Но ответ ее, похоже, не удовлетворил Аскиля, он подошел к манежику и взял дочь на руки.

— Повреждение мозга? Идиотизм? Умственно отсталая? Да неправда это! — закричал он.

— Эй! Что случилось? — спросил Ушастый, который как раз в этот момент влетел в комнату.

— Посмотри на свою сестру, — ответил Аскиль. — Она похожа на идиотку?

— Э-э-э? — произнес ничего не понимающий Ушастый.

— Вот-вот! И я так думаю, — воскликнул Аскиль. — Так называемый врач твоей матери хочет упрятать ее в сумасшедший дом.

— Это почему?

— Одному Богу известно, — проворчал он, а мама Ранди только бормотала: «Пресвятая Дева Мария», а папа Нильс, сидя в кресле-качалке, смотрел прямо перед собой отсутствующим взглядом.

Тема была исчерпана, и даже мама Ранди была на удивление тиха весь вечер, впрочем, как и Бьорк, которую так знобило, что глаза у нее стали закрываться, и она заснула на диване — рядом с папой Нильсом. И пока Бьорк снился холодный осколок льда, проникший в ее сердце, пока Аскиль шумел на задней лестнице, создавая одну из самых неудачных картин — названную позднее «Врач и скальпель», — Ушастый подошел к манежу и взглянул на сестру, которая посасывала деревянный кубик. И тут он, когда-то в Ставангере упрямо отказывавшийся поцеловать новорожденную, неожиданно прыгнул в манеж и начал играть с бессловесной девочкой, а та стала восторженно пускать слюни. Так он и просидел в манеже весь оставшийся вечер, играя с сестренкой, пока Бьорк не очнулась от забытья и не уложила детей спать, после чего, укутавшись еще одним одеялом, снова погрузилась в свои сновидения…

В последующие тридцать лет Бьорк не выносила открытых окон, у нее развились маниакальная боязнь сквозняков, пристрастие к шерстяным свитерам и почти патологическое увлечение шарфами. «Не забудь куртку, шарф, смотри, не простудись», — наставляла она по очереди всех членов семьи, когда они уходили из дома. «На самом деле это полное равнодушие», — сказал бы Расмус Клыкастый. Я же решил посмотреть на это иначе, а именно как на страх перед холодом, тем холодом, который она ощутила в душе, когда доктор Тур в 1954 году поставил диагноз ее дочери. На следующий день никто из членов семьи не заметил никаких изменений в ее обращении с девочкой, единственным отличием от предыдущего дня было то, что песенка о светлом будущем раз и навсегда была вычеркнута из репертуара колыбельных, но, глядя на происходящее глазами моей толстой тетушки, я все же могу отметить, что между ними возникла пропасть — однако мне бы не хотелось останавливаться на этом. И напротив, изменения в отношении Аскиля к дочери были видны всем: уже на следующий вечер он начал прикладывать огромные усилия, чтобы научить девочку ходить, и в последующие недели с постоянно возрастающим упорством пытался научить ее говорить «папа». На первых порах это приводило лишь к плачу, но, когда в шестилетнем возрасте Анне Катрине действительно пошла, а в семилетнем возрасте произнесла магическое слово «папа», Аскиль стал считать это своей личной заслугой, несмотря даже на то, что к этому времени он уже отказался от идеи чему-либо научить свою дочь.

В то время как любовь Бьорк к девочке изнемогала от холодного ветра в ее сердце, а Аскиль изо всех сил старался доказать, что с его дочерью все в порядке, любовь Ушастого к сестре наконец-то расцвела. Он стал играть с нею в ее бессловесные игры и брать ее время от времени с собой на улицу. При этом Ушастый с удовольствием замечал: стоило им только появиться на улице, как прежние мучители перебирались на противоположную сторону. Случалось, что он осмеливался что-нибудь прокричать им вслед, но вообще-то он чувствовал себя как-то одиноко. Настоящий триумф наступил лишь тогда, когда прежние мучители постепенно перестали переходить на другую сторону улицы и стали подходить с предложением разломить вареного краба на две части — предлагая вторую половину Ушастому.

— Пойдешь с нами завтра ловить крабов? — спросил однажды худенький мальчик по имени Турбьорн, и с этого времени Ушастый оказался посвященным в одно из увлекательных мальчишеских занятий — ловлю крабов на раздавленных мидий, привязанных к концу бечевки. И хотя море не то чтобы кишмя кишело крабами, как это обещал Расмус Клыкастый, в нем все-таки водилось порядочное количество гигантских ракообразных, прятавшихся в скальных расщелинах и под водорослями вдоль бергенских причалов. Пока раздавленные мидии выполняли на глубине свою задачу, мальчишки развлекались тем, что собирали окурки, выковыривали из них остатки прогорклого табака, а затем заворачивали их в газетную бумагу, чтобы потом сидеть и покуривать, рассказывая неприличные анекдоты. Наловив крабов, они отправлялись на Рыбный рынок, где отдавали свой улов хозяину рыбного магазина Свейну, тот в обмен за одного живого краба давал им одну вареную клешню. Крабовые клешни обычно тут же и съедались, но, несмотря на восторг от всех этих крабовых приключений, Ушастый все-таки недоумевал по поводу того, что его пять гигантских крабов превращаются в пять жалких клешней.

— Нет, — бормотал он с набитым крабовым мясом ртом по пути домой, — почему этот жирный боров должен на нас наживаться?

Но никто из мальчиков не видел никакой несправедливости в этом испокон веку существовавшем товарообмене.

Однажды вечером, после робких сетований Ушастого на владельца рыбного магазина Свейна у Бьорк открылись глаза на маленькое чудо. Сидя на диване, снова беременная и уже совсем уставшая от властной Ранди, которая обращалась с ней как с инвалидом и заставляла пить зеленоватый витаминный напиток со зловонным запахом, Бьорк бросила утомленный взгляд на сына, игравшего в манеже с сестренкой. На мгновение взгляд ее задержался на его ушах, и в ее беременном теле что-то екнуло, после чего она, вскочив на ноги, с удивлением подошла к сыну.

— Перестань, — воскликнул малыш Нильс, когда она начала теребить его уши, — щекотно.

Но Бьорк было не остановить. Она крепко ухватила его за уши, внимательнейшим образом изучила их, а потом погнала Ушастого к лампе и продолжила свое исследование, по завершении которого пришла к удивительному заключению: уши его просто-напросто сверкают чистотой.

— Аскиль! — закричала она и выбежала на заднюю лестницу. — Аскиль! Его уши. Не понимаю, что случилось!

Аскиль явился тотчас же, но не исключено, что он уже давным-давно вытеснил из сознания всю эту историю про грязь в ушах, потому что, бросив быстрый взгляд на уши сына, он лишь произнес с некоторым облегчением в голосе: «Да-да, чистые», — после чего снова исчез на задней лестнице.