этом не имеет, Хью. Она даже до мойки не может дотянуться, чаю не может себе сделать.

– Если она захотела, чтобы он получал деньги за уход, то добьется своего. Как только они смеют?

Он сердится так, что из телефона, кажется, идет пар.

– Как он смеет руку на тебя поднимать! Нет, давай, собирай вещи – и вперед!

Я слышу, как По спрашивает, в чем дело.

– Олли с маманей. А ты думала, что? – резко бросает он в ответ.

Но он не грубит ей; это гнев на то, что не дает ему покоя. Могу поспорить, что ему очень хочется избавиться от нас всех. Могу поспорить, что тогда жизнь его стала бы намного легче. Я представляю себе, как, лежа в постели, они ругают нас последними словами; мы отравляем ему все.

– Ты достаточно сделала, Элис, и даже больше, чем достаточно. Собирайся и уходи. Остальное я беру на себя. Свяжись со своим бухгалтером, скажи, что больше за ней не ухаживаешь. Откажись от этих денег. Они к ним в руки не попадут. Ты им вообще ничего не должна. Просто двигай оттуда, и все.

* * *

Хью много раз пробовал затащить меня к себе в гости, но я неизменно отказывалась. Лили не рискнула бы, и, даже если бы с ней остался брат, Иэн, я сама не полетела бы на самолете, не поехала бы в аэропорт. Я бегаю от массовых скоплений людей и закрытых пространств как от чумы, потому что когда оказываюсь в них, чувствую себя так, как будто вот-вот заражусь. Слишком много суеты вокруг, каждый в толпе со своим, разным настроением и самыми разными эмоциями, все, как стадо, загнаны в тесные клетки, без окон, без свежего воздуха, без всякой доброты и сострадания. Цель у людей только одна: добраться туда, куда им нужно.

А мне вот нужно, очень нужно уйти из этого дома.

Я лечу в темных очках, маске и перчатках. Хью бронирует два места в первом ряду экономкласса, чтобы передо мной никого не было и никто не покушался бы на мое пространство. Все билеты на рейс распроданы. Проходя через аэропорт, я как могу стараюсь держаться от людей подальше, хотя один раз у меня это не получается: в очереди на проход через рамку какая-то женщина стоит так близко, что буквально дышит мне в шею. В терминале я сижу совершенно одна у пустого выхода рядом с нашим. Я избегаю любого контакта. Я не хочу видеть горестей и ран других людей, не хочу втягиваться в их боль, волноваться, почему это или отчего то. Сев на свое место в самолет, я упорно смотрю в окно, пока люди занимают свои места и загружается багаж. Я лечу впервые в жизни, страшно боюсь того, что мне предстоит, и хочу только одного – скорее добраться до места. Восемь часов в самолете с кондиционированным воздухом. Пердеж, паника, переживания.

– Извините…

Я не поднимаю глаз. Я очень надеюсь, что стюардесса обращается не ко мне. Сердце тяжело колотится, а она во второй, а потом и в третий раз пробует привлечь мое внимание. Когда все-таки приходится отреагировать на ее изменившийся тон и посмотреть, я вижу перед собой дружелюбные глаза, красиво подведенные черным. На бейджике читаю имя – Гейл.

– Простите за беспокойство, но у нас тут мама с дочкой оказались на разных рядах. К сожалению, осталось только два соседних места. Вы не согласитесь поменяться? Можете занять 14 C или 18 F.

На лице матери написано волнение, она с надеждой смотрит на меня большими карими глазами. Дочь, чуть не плача, стоит рядом. Они крепко держатся за руки, как будто это единственное, что может удержать их вместе.

– Нет.

– Простите?

– Нет, – твердо повторяю я и опять отворачиваюсь к окну.

Цвета Гейл меняются.

– Я требую, чтобы вы перешли на другое место, – говорит она, моментально сменив тон.

– Но ведь вы спросили меня. Спросили, и я сказала «нет».

– Да, но теперь я вынуждена настаивать.

– Нет, – говорю я – Брат купил мне два билета, вот на эти два места. Никуда я отсюда не пойду.

Ребенок – по правде сказать, не ребенок, а девушка лет тринадцати – разражается слезами.

Проблема вообще-то не моя. Это они сделали ее моей. Навязали, хотя я этого не просила. Я смотрю в сторону, в сторону от их страхов и печалей, снова в окно. Мужчина на месте у прохода в моем ряду закрывает лицо журналом, не желая во что-либо вмешиваться. Его-то стюардесса поменяться не просила. Не стала связываться с бизнесменом, пристала к девушке: с ней ведь проще, она все поймет, войдет в положение матери и ребенка. Да только не на ту напала.

– Эти места мои, – упираюсь я.

– Здесь такое правило, – твердо произносит она. – Если никто не регистрируется на рейс, место считается свободным, и мы можем использовать его, как считаем нужным.

– Я останусь здесь, – возвышаю я голос. А не надо бы. Так неправильно. Но я хочу, чтобы они поняли: я лучше совсем не полечу, чем восемь часов просижу бок о бок неизвестно с кем, толкаясь локтями, влезая в пространства друг друга. Я не могу так, я этого просто не переживу.

Гейл пробирается к первому ряду и склоняется надо мной так, чтобы не сделать сцены. Она вторгается в мое пространство, и я пронзительно кричу. Тут же начинается сумасшедший дом, вокруг меня собирается весь экипаж. Из своей кабины выходит командир, чтобы узнать, в чем дело. Дочь рыдает все сильнее, мать окончательно расстраивается, а я думаю, когда же они поймут, что все это из-за них, что, если бы не их страхи и мандраж, всем нам было бы очень даже хорошо. Если бы они сумели совладать с собой, их яд на меня не подействовал бы.

Я жду, что меня вот-вот выпроводят из самолета, и это было бы для меня просто отлично, потому что воздух уже и так тяжелый, хотя дверь еще даже не закрылась, и тут в разговор вступают мужчина и женщина, сидящие сзади.

– Мы поменяемся, – предлагает он.

– Спасибо, – отвечаю я сразу обоим. Я ведь не чудовище.

Но Гейл я просто достала, и она больше не считает нужным проявлять любезность. Она боится, как бы я не выкинула фортель в полете и не натворила бы дел. Она переминается с ноги на ногу, шушукается с экипажем, советуется, не высадить ли меня, долго ли будет разыскать мой багаж и на сколько мы задержим вылет. Мужчина,