Он поднимает на меня глаза, и я добавляю:

– Про свои карты.

– В покере это называется блефовать. Еще выпьешь? Ник! – обернувшись через плечо, зовет он женщину.

– Мне воды, пожалуйста, – прошу я.

– А мне еще.

– Тебе хватит, больше не дам! – кричит в ответ Ник.

Он делает мне круглые глаза, выдвигает стул напротив себя, и я воспринимаю это как приглашение. Я сажусь и смотрю на карты, которые так и валяются на столе, брошенные игроками. Ник смотрит на нас, догадывается, что я не слепая, и, наверное, не понимает, почему тогда я в темных очках. Прищурив глаза, которые перевидали много всякого, она наблюдает.

– Это называется «техасский холдем», – негромко произносит он и, даже не спрашивая меня, начинает объяснять правила и каждый ход, который только что делал.

– А здесь вы соврали, – говорю я, когда мы доходим до того поворотного момента, когда он поднял ставку.

– Сблефовал, – снова поправляет он, но, похоже, я его впечатлила. Он собирает все карты вместе, тасует, не отрывая от меня глаз, изучая, точно я – карта, и он решает, что со мной сделать: сдать или придержать.

Он берет из колоды карту и, держа ее близко к себе, говорит:

– Семерка червей.

– Врете.

– Блефую. В картах не врут. Спасибо, милая, – произносит он, когда Ник все-таки приносит ему неразбавленный виски, а мне воду. – Это Никола.

– Да просто Ник, меня все так называют.

– Очень приятно, – улыбаюсь я.

– Точно ничего другого не хотите?

– Я не пью.

– Вот и правильно.

– Кошмарный сон хозяина, – шутит он.

– Вы хозяйка?

Ник солидно покашливает. Он улыбается и говорит:

– Начальница.

Он кладет карту на стол, рубашкой вверх, и вытягивает из колоды другую:

– Тройка треф.

Я рассматриваю воздух вокруг него. Ни вспышек, ни резко металлических, ни тусклых цветов.

– Да.

Он вытягивает еще одну:

– Шестерка бубен.

– Да.

– Валет червей.

– Блефуете.

– Господи, да откуда ж ты знаешь? – наконец выдав свои чувства, произносит он.

Я пожимаю плечами:

– Знаю, и все.

– У меня что, на лице написано?

– Вы свое лицо вряд ли видите.

– Ха! – злорадно выдает Ник из-за стойки.

– Так что же это тогда? – спрашивает он.

– Ваша энергия, – отвечаю я и жду, что вот сейчас он рассмеется, прогонит меня, скажет, что время позднее и пора закругляться.

– Моя энергия… – говорит он и внимательно смотрит на меня. – Отец мой, покойный, знавал парня наподобие тебя. Они вместе работали. Отец частенько о нем рассказывал. Чудной был, говорил.

– Чудной?

– Ну, не чудной… чудаковатый.

– Я нормальная. И вообще, вас это не касается.

– Но не в том смысле, что чокнутый. Необычный, – говорит он, снова тасуя карты и глядя одним глазом на меня, одним на колоду, хоть это почти невозможно. – Из таких, у кого есть дар. Он видел по-особому. Чувствовал по-особому. Один глаз у него был стеклянный, вот такой, – и он косит глазами. – У тебя такого нет. А может, есть, да за очками не видно.

Я снимаю очки. Чуть прищуриваюсь, даже при тусклом свете паба.

Он разглядывает мое лицо, и на его глаза наворачиваются слезы.

* * *

В мире я не единственный человек с такими способностями. Нет, есть отравленные тем же ядом, только, в отличие от меня или окружающих, они не видят в нем загадочного, малопонятного, пагубного проклятия.

Мать наитием понимает, когда мужчина не подходит ее дочери; мать всегда видит, что скрывается за обаянием, видит за маской настоящее лицо. А если не видит, то ощущает. Полицейский следователь чувствует что-то нутром, когда встречается с человеком, выслеживает кого-нибудь, слышит алиби и понимает, что оно липовое, голова у него сразу начинает восстанавливать слова и сопоставляет их с правдой. Женщины, которые знают, что поздно вечером не стоит идти одной по темному переулку, чувствуют, как на шее у них волоски поднимаются дыбом, когда вроде бы рядом никого нет, хотя на самом деле это не так. Эти врожденные инстинкты не просто так есть у нас всех, потому что нужны нам всем; с незапамятных времен они помогают выживать. Современная жизнь такова, что мы забываем о них, но они никуда не делись, в одних сохранились лучше, чем в других, только дремлют и ждут, когда пригодятся.

Или отец, который последний раз видел дочь, когда той было семь лет, за несколько недель до того, как ей исполнилось восемь, а через шестнадцать лет, когда она входит, чутьем понимает, кто это такая.

* * *

– Хью говорил мне, что ты какая-то особенная, – говорит он, перебирая карты и изредка поглядывая на меня.

Я без очков. Я хочу, чтобы он меня видел. Хочу, чтобы видел, сколько времени прошло с тех пор, когда мы виделись в последний раз.

Я знала, что Хью всегда поддерживал с ним связь, но сама предпочла оборвать ее.

– По-моему, это Хью особенный, – отвечаю я.

– Ты всегда такая была, – говорит он с улыбкой. – Ходила за ним, как хвостик. Хотела есть то же, что Хью, играть в то же, во что играл Хью. И он тебя не прогонял; всегда очень хорошо к тебе относился. Терпеливый с тобой был, добрый.

– Он и сейчас такой же.

– Вот и хорошо. Я всегда знал, что с ним ты в надежных руках.

Повисает длинная пауза, и она говорит то, о чем оба мы говорить не хотим. Я не хочу делать этого: быть такой предсказуемой, появиться после почти двадцати лет горечи и бросания упреков друг другу. Но даже я – земной человек, в конце-то концов.

– Не надо было тебе так с ним поступать. Повесил нас всех на него. Знал же, что она ничего не сумеет.

Он смотрит на меня с таким больным выражением на лице, как будто бы хочет поговорить о чем угодно, только не об этом.

– Вот никогда не думал, что она будет плохой матерью, Элис. Она была плохой женой, плохим человеком, но я подумал – вот уйду, и хочешь не хочешь ей придется быть хорошей матерью.

– Интересно так рискнуть, но оно и понятно: ты ведь игрок по своей сути, – говорю я не зло, а спокойно, как сторонний наблюдатель.

– Да, это ужасная правда, и мне очень жаль. Я и минуты больше не мог с ней пробыть. По-моему, мы бы с ней друг друга поубивали. Мрачно было, в общем. Считалось, что я уеду, устроюсь как-нибудь, сам встану на ноги и смогу поставить на ноги тебя, но… как-то получилось, время шло, и того, что у меня было, тебе бы не хватило. Не мог я положить тебя спать