во времени мы возвращаемся в ту ситуацию, представляем сцену так, как будто находимся в ней. В нашем мозге компоненты, связанные с эпизодической памятью, полностью формируются не ранее трехлетнего возраста. Поэтому, если младенцы не обладают способностью вспоминать эпизоды из самого раннего возраста, возможно, Мишель права, по крайней мере в отношении младшего ребенка?

Наряду с эпизодической памятью существует система, которая хранит опыт в форме эмоций. Мы даже не замечаем, как срабатывает эта память. Эмоциональная система памяти возникла на раннем этапе развития человека и включается раньше, возможно еще в материнской утробе. Эти воспоминания нельзя вызвать в традиционном смысле, осознанно. День за днем они активируются незаметно для нас в форме ожиданий определенного поведения других людей, или, точнее, их намерений.

Одно психиатрическое состояние иллюстрирует потенциальную силу такой памяти: у людей, переживших опасную для жизни травму, в памяти могут остаться серьезные психологические шрамы. В основе состояния, известного как посттравматическое стрессовое расстройство, лежит нежелательная склонность помнить травмирующее событие. В мгновение ока пациенту может показаться, что он вернулся в тот момент, когда произошла травма. Пациент испытывает парализующее чувство надвигающейся беды – для постороннего наблюдателя это выглядит, как будто тот внезапно впал в транс. Эти воспоминания вызываются всплесками чрезмерной активности в системе эмоциональной памяти.

Случайно подслушанная ссора взрослых не причинит младенцу серьезного вреда, но если он будет регулярно находиться в эпицентре неконтролируемой родительской агрессии – это совсем другое дело. Младенцу не нужно понимать смысл произносимых слов, чтобы почувствовать потенциальную опасность. Резкие изменения в выражении лица, языке тела, голосе агрессора дают малышу понять, что неизбежно нападение. Реакция другого взрослого, будь то испуганное подчинение или гневный отпор, подтверждает, что ситуация очень опасна, и эмоциональное воздействие на ребенка усиливается тем, что агрессор и жертва – те самые люди, на которых он рассчитывает в поисках защиты. Жизнь в такой среде оставляет свой след в эмоциональной памяти ребенка. Он учится ожидать гнева и агрессии. Некоторые дети постоянно ждут опасности, становятся излишне бдительными и чрезмерно тревожными, другие – невосприимчивыми к признакам угрозы и отстраненными от собственных эмоций. При повторяющихся травмах, получаемых в семье, эти изменения закрепляются и влияют на поведение ребенка в других ситуациях, даже если ему ничто не угрожает. Перманентная повышенная готовность к опасности не способствует обретению друзей или полноценной учебе, а отстранившийся от эмоций ребенок может выглядеть равнодушным, безразличным и даже черствым.

Дожидаясь Мишель в офисе адвоката, я перечитал письмо с инструкциями. Вопросы, на которые мне предстояло ответить, были довольно стандартными. Имело ли место психическое расстройство? Если да, то какова природа этого расстройства и диагноз? Какое лечение я бы порекомендовал в случае диагностированного расстройства? Существует ли риск для окружающих (в частности, для детей), связанный с этим заболеванием? Повлияло ли это состояние на ее способность быть матерью? Что, по ее мнению, тревожит социальную службу? Способна ли она справиться с проблемами?

Мишель опаздывала уже на десять минут. У меня был плотный график, и я не мог здесь задерживаться надолго без последствий для других дел, поэтому дал ей еще пять минут, а потом обратился к секретарше. Она быстро сделала звонок и сказала, что адвокат выйдет ко мне поговорить. Убедившись, что нас никто не слышит, адвокат сказала, что Мишель точно сообщили о встрече. Когда Мишель в последний раз была в кабинете адвоката, то записала дату в календарь на телефоне. В качестве напоминания секретарша адвоката вчера звонила Мишель. Та обещала прийти. Сегодня утром она позвонила еще раз, но теперь услышала лишь автоответчик. Чувствуя, что адвокат собирается извиниться за то, что я зря потратил время, я прервал ее.

– Не волнуйтесь, – сказал я, – такое случается часто.

Убирая свои записи, я подумал, что неявка Мишель будет воспринята как еще одно доказательство того, что она не ставит во главу угла нужды своих детей. Если бы дети были для нее приоритетом, она бы пришла на эту встречу, рассуждал бы социальный работник. Суд посмотрит на это с неодобрением. Я решил, что о Мишель не услышу больше ничего.

Однако через полтора месяца я снова оказался в том же кабинете, дожидаясь Мишель. Судья по семейным делам согласился назначить ей еще одну встречу со мной, но только если ей дадут понять, что это последний шанс. Она опять опоздала, но, по крайней мере, пришла. Я не упомянул о пропущенной встрече в прошлый раз – Мишель тоже.

Она села прямо, сложив руки на коленях. Пальто не сняла. Обмениваться любезностями мы не стали. Ее поза была напряженной. Возможно, Мишель была встревожена или рассержена – пока я не мог сказать. Мне стало интересно, что я для нее воплощаю. Родители часто воспринимают меня как продолжение системы, которой нечем заняться, кроме как вмешиваться в чужую жизнь или, что еще хуже, отнимать детей. (Таких целей не существует.) Иногда пациенты приходят, полагая, что это я решаю, вернут им детей или нет. Когда речь идет о домашнем насилии, мне также следует помнить, что меня могут воспринимать как еще одно воплощение мужского деспотизма.

Пока я объяснял цель нашей беседы, Мишель не проявляла эмоций. Я старался успокоить ее. Я не действую от имени той или иной стороны, я независим. Не я буду решать судьбу ее детей – это дело суда. Оценивая ее психическое здоровье, я должен думать о том, как ей помочь. Ее поза не смягчилась, выражение лица не изменилось. Я спросил, поняла ли она мои объяснения, и она ответила утвердительно. Я спросил, есть ли у нее вопросы, и она ответила, что нет. В этом первоначальном обмене мнениями чувствовалась полная тревоги неловкость.

Беседа, которая начинается подобным образом, как правило, идет по одному из двух сценариев. В некоторых случаях пациенту удается сохранить оборонительную позицию до конца встречи. Пытаясь ничего не выдать, она может помешать мне найти более осмысленное объяснение, чем то, которое представили суду социальные работники. Чтобы прийти к содержательной формулировке, мне необходимо желание пациента сделать доступным его внутренний мир.

Сохранять отстраненность во взаимодействии неестественно. Если я стану похож на человека, который искренне заинтересован в понимании затруднительного положения других и способен самостоятельно приходить к определенным выводам, то, вероятно, я буду представлять меньшую угрозу, и уже не понадобится тратить столько сил на поддержание эмоциональной дистанции. Иногда пациент понимает, что встреча со мной – лучший способ высказать свою точку зрения, которую, по его мнению, никто не желает знать.

Как правило, лучше всего начать с безопасных вопросов о деталях биографии последнего времени. Например, где она живет сейчас и как долго это место служит ей домом. Работает ли она? Ответы на такие вопросы не требуют самоанализа. При таком подходе Мишель, казалось, немного ослабила самооборону. Ее ответы были краткими, но выражение лица смягчилось. Я перешел к общим вопросам о ее психическом здоровье. Из моей вступительной речи перед началом беседы она должна была понять, что я видел ее медицинскую карту.

Я помнил о письме из отделения скорой помощи местной больницы. За год до этого Мишель доставили туда на неотложке. Ее муж вернулся домой рано и обнаружил, что Мишель лежит на полу в ванной. В ее руках была наполненная на четверть бутылка вина. Он решил, что она села на пол, прислонившись к ванне, и напилась до беспамятства. Он не смог ее разбудить и вызвал скорую помощь. До приезда медиков он нашел в мусорном ведре две пустые упаковки парацетамола. Анализ крови, взятый в больнице, подтвердил, что Мишель приняла слишком большую дозу. Через два дня она пришла в себя, и, согласно правилам, ее направили на осмотр к психиатру.

Я изучил записи обследования, сделанные на приеме у медсестры. Мишель сказала, что чувствует себя хорошо и может идти домой. Похоже, ей было стыдно из-за передозировки, и она подчеркнула, что больше не будет делать таких глупостей. Медсестре показалось, что внешний вид Мишель не соответствует ее словам. Она выглядела мрачной, а ее мысли, казалось, витали где-то далеко. Она не отказывалась от обследования, но не вдавалась в подробности своей жизни и переживаний. Разговор прервал вошедший в палату муж Мишель. Он попросил оставить их наедине. Медсестра пообещала вернуться примерно через час: ей нужно было разобраться с какими-то бумагами. Когда она вернулась, Мишель уже ушла. Медсестры отделения решили, что оценка психического здоровья завершена, и разрешили Мишель уйти.

Она не наблюдалась у других специалистов по психическому здоровью, но в медицинской карте встречались краткие записи врачей общей практики, к которым она обращалась по поводу депрессии и тревоги. Ей прописывали