глаза, супруги договорились, что лучше им разойтись. И когда главное, горькое слово оказалось произнесенным, они почувствовали облегчение. Здраво и деловито, даже с некоторой живостью, принялись они обсуждать, как удобней им разойтись, — ведь комната у них одна.

Возвращаться Люсе к родителям? Опять «сухари», снова хулиган Борька и торжествующая в своей правоте Виктория Генриховна? Нет, ни за что! Но другого жилья у Люси не было. Оставалось... И тут Люся представила себя бездомной бродягой, ищущей ночлега. Ей стало страшно.

Петр прочел страх в ее взгляде. Она стала ему неприятна. Ладно. Видно, ему на роду так написано: не засиживаться.

— Я сам перееду, — сказал Петр холодно. — Комната будет твоя, целиком. Устраивает?

Но тут Люся впервые за долгое время заплакала.

Боже, мой! До чего, значит, ужасна она в его глазах, если он считает ее способной выбросить своего бывшего мужа из комнаты, которую они совместно нажили. До чего, значит, мерзка и вульгарна она в его глазах, боже мой!..

Она плакала, плечи ее дрожали. Было в ней что-то жалкое и одинокое. Петр понял, что обидел ее. Он вынул из горки чашку — синюю с золотом, налил Люсе воды.

— Мне будет удобно у приятеля, даю тебе слово... — сказал Петр, точно оправдываясь. — Помнишь, он приходил сюда однажды утром... — Петр почувствовал, что не следовало об этом упоминать. — Ничего в этом нет страшного, — торопливо добавил он; сам того не замечая, он в разговоре с Люсей пускал в ход ее выражения. — А дальше? Там видно будет... — говорил он успокаивающим тоном, точно с маленькой.

Но Люся, держа в руках недопитую чашку, только качала головой из стороны в сторону.

Петру пришлось уступить: ладно, они разделят комнату пополам.

Супруги обратились в жакт за разрешением. Но жакт, как назло, не разрешил: посреди стены находится дверь на балкон, отделить же узкую полоску с одним окном — значит изуродовать прекрасную комнату.

Прекрасную! Это звучало теперь насмешкой.

Тогда Петр записался в жилстроительное товарищество. Ему была обещана квартира в новом доме, но, увы, не раньше чем через полтора-два года. Приходилось, значит, супругам до переезда Петра оставаться в прежней комнате, разделившись, конечно, хотя бы временной перегородкой.

Супруги принялись делить свой дом. Тот самый, который еще так недавно с надеждой и радостью строили. Вещи были согнаны с насиженных мест, бродили в поисках пристанища, толкали друг друга и сбились наконец посреди комнаты, точно стадо, потерявшее пастуха.

Не раз заходил в это время в комнату Василий Васильевич, уполномоченный. Он видел разрушение.

«Чудаки! — думал он, пожимая плечами. — Жили бы себе да поживали». И он вспомнил свою благоверную, Машу, оставившую его два года назад одиноким вдовцом, ее строптивый характер и тяжелую руку, и он был горд собой, что прожил в супружестве четыре десятка лет, ни разу не помыслив о разводе. «Другое было поколение», — вздыхал Василий Васильевич.

В конце концов в стеклянную дверь балкона одним боком уперся буфет. К нему был приставлен шкаф, к шкафу — горка с фарфором. Образовалась перегородка.

Всю мебель Люся поставила лицевой стороной к себе, — мебель она считала своей. Петру, правда, она кое-что по справедливости выделила.

Оставшаяся часть комнаты была перегорожена толстой портьерой, висевшей на проволоке. Такую перегородку, по замыслу Люси, легко можно будет разобрать во время уборки. Возле входной двери Люся устроила нечто вроде узенькой прихожей, тамбура, с двумя входами: направо — к Люсе, налево — к Петру.

— Данцигский коридор... — пробормотал Петр с горечью, оглядывая сооружение.

Если хотите, это и был своего рода данцигский коридор. Здесь были два настороженных соседа. Каждому из них было тесно на своей территории. Каждый стремился найти выход в необъятный и свежий простор мира. И каждый верил, что путь к покою и независимости ведет через этот спасительный коридор.

4

Веселая вдова

Теперь комната была разделена надвое, и жизнь ее беспокойных жильцов была как бы тоже разделена.

Каждый из них получил свой надел, узкий и тесноватый, и солнце, которым они так гордились перед знакомыми, теперь, казалось, трудней проникало в эти длинные, узкие ящики. По, даже проникнув сквозь крайние окна (среднее теперь заслонял буфет), солнце уже не могло озарять комнату с прежней яркостью, и суетня солнечных зайчиков во всю прежнюю ширь стены исчезла.

Две половины комнаты — это, конечно, не то, что две отдельные комнаты. Шкафы, толстый бархат портьеры, ковер не могли заглушить звуков двух разделенных жизней. Первое время каждый из жильцов ощущал незримое присутствие другого, как после долгих странствий ощущают докучный шум волн, стук колес, качание судна.

Сидя за книгой или лежа в постели, Петр невольно прислушивался к тому, что делается на другой половине. Он, за два с лишним года привыкший к Люсе и знавший все ее педантические привычки, угадывал и теперь: вот она перед сном в желтом халатике плавной походкой идет умываться; вот стоит она перед зеркалом, причесывается; вот забирается под одеяло, берет книжку, придвигает лампу.

Всё это Петр знал, не видя Люсю, подобно тому как и она знала всё, что делается на его половине, не видя его самого. Но ощущения эти жили только в первое время разлуки, постепенно они притуплялись и наконец исчезли совсем.

И оказалось: два чужих человека живут в двух соседних комнатах.

Давно, когда они поселились вместе в этой комнате, каждый из них чувствовал себя радостно и легко. А вот теперь каждый из них ощутил радость и облегчение, отделясь.

В ушах Петра перестали звенеть наскучившие ему разговоры о мебели, необходимых покупках, ремонте. А ведь сколько их было, таких разговоров! Точно и впрямь владели супруги не комнатой в тридцать шесть метров, а неким сложным хозяйством, громоздкой собственностью.

Петр больше не слышал упреков в том, что он службист и чиновник, «только и знающий свой департамент». Больше над ним не трунили, что он, «мягко говоря, наивен, околачиваясь в институте даже в свободное время». Его больше не укоряли: «Недостаточно давать в дом деньги и на этом основании считать себя святым; муж должен понимать, что домашняя работа незаметна и неблагодарна». Его не кололи язвительными разоблачениями, что он барин и себе на уме, хоть и прикидывается философом, не от мира сего.

Споры, вспыхивавшие от малейшей искры, разгоравшиеся в пожары, уже не страшили Петра: легкая комнатная перегородка защищала его, точно мощный брандмауер.

Петр знал: теперь он сможет приходить