Этот юноша не скрывал своего дара. И в то же время он скрывал свой голос. Приняв обет молчания. В монастыре, столь далеком от цивилизации. От публики.

Если только…

– Значит, на первом компакт-диске нет вашего голоса?

Люк отрицательно покачал головой.

– Но планировалось ли сделать другие записи?

Помолчав, брат Люк ответил:

– Oui. Брат Матье горел этим желанием. Он уже подобрал все песнопения для диска.

Гамаш вытащил из сумки лист пергамента:

– И здесь одно из них?

Монах взял лист у старшего инспектора. Сосредоточился. Замер без движения. Нахмурил брови. Наконец он покачал головой и вернул лист Гамашу:

– Не могу вам сказать, что я здесь вижу. Но могу сказать, чего не вижу. Не вижу григорианского хорала.

– Почему вы так уверены?

Люк улыбнулся:

– Песнопения пишутся по строгим правилам. Как сонет или хайку. Что-то вы должны делать, что-то – нет. Григорианским песнопениям свойственны строгость и простота. Готовность подчиняться правилам. И вдохновение, позволяющее подняться над ними. Вызов состоит в том, чтобы соблюдать правила и одновременно выходить за их ограничения. Петь Господу и одновременно не выставлять напоказ собственное «я». А это… – он показал на лист в руке Гамаша, – это просто чушь.

– Вы имеете в виду слова?

– Я не понимаю слов. Я говорю о ритме, метре. Он не отвечает требованиям. Слишком быстрый. Ничего похожего на григорианские песнопения.

– Но здесь есть эти завитушки. – Гамаш показал на значки над словами. – Невмы, верно?

– Да. Они-то меня и беспокоят.

– Беспокоят, брат Люк?

– Автор хотел, чтобы это выглядело как григорианское песнопение. По внешнему виду оно и есть песнопение. Но только самозваное. Где вы его нашли?

– На теле брата Матье.

Люк побледнел. Гамаш знал, что человек, как бы ни старался, не способен произвольно бледнеть и произвольно краснеть.

– О чем это вам говорит, брат Люк?

– О том, что приор умер, пытаясь защитить то, что ему дорого.

– Это? – Гамаш приподнял руку с листком.

– Нет, вовсе нет. Вероятно, он взял эту бумажку у кого-то. У кого-то, кто пытался превратить песнопения в шутку. Пытался сделать из них омерзение.

– Вы думаете, это был акт кощунства?

– Тот, кто это написал, достаточно хорошо знаком с григорианскими песнопениями, чтобы высмеивать их. Да, он сделал это осмысленно, как акт кощунства.

– Вы сказали, что автор достаточно хорошо знаком с песнопениями? Кто это, на ваш взгляд? – Гамаш посмотрел на молодого монаха.

Брат Люк не ответил.

Гамаш немного подождал, потом заговорил. Он знал, что иногда молчание бывает полезной тактикой, гораздо более действенной и угрожающей, чем обвинения и оскорбления. Но у здешних монахов молчание превратилось в утешение. Зато произнесенное вслух слово их почти пугало.

– Кто так сильно ненавидел брата Матье, что не остановился перед тем, чтобы высмеять дело его жизни? Кто ненавидел его настолько, чтобы убить?

Люк хранил молчание.

– Если все здешние монахи любят песнопения, то почему один из них издевается над ними? Создает то, что вы называете омерзением?

Гамаш поднял пергамент и чуть подался вперед. Люк слегка отпрянул, но тут же уперся в стену.

– Не знаю, – ответил он. – Знал бы – сказал.

Пристально посмотрев на брата Люка, старший инспектор решил, что тот, вероятно, говорит правду. Он любил песнопения и явно восхищался приором и уважал его. Брат Люк не стал бы защищать того, кто мог убить и приора, и песнопения. Пусть молодой монах не знает, кто убийца, но подозрения у него могут быть. Как сказал ранее отец Филипп, Гамашу требовались доказательства, а монаху – только вера. Верит ли брат Люк, что ему известно, кто убил приора и высмеивал песнопения? И неужели он настолько самонадеян, что считает, будто сможет разобраться с этим без посторонней помощи?

Продолжая смотреть в глаза монаху, старший инспектор жестко сказал:

– Вы должны помочь мне найти того, кто это сделал.

– Я ничего не знаю.

– Но подозреваете.

– Нет, неправда.

– Молодой человек, по этим коридорам ходит убийца. Здесь вместе с нами заперт душегуб. Вместе с вами.

В глазах Люка промелькнул страх. Этот юноша целыми днями сидит один, и у него на поясе висит единственный ключ во внешний мир. Если убийца надумает бежать, то ему придется в буквальном смысле переступить через труп брата Люка. Понимает ли это молодой монах?

Старший инспектор слегка откинулся назад:

– Расскажите мне, что знаете.

– Я знаю только то, что не все довольны сделанной записью.

– Новой? Той, которую собирался сделать приор?

Брат Люк помолчал, потом отрицательно покачал головой.

– Прежней? Первой?

Брат Люк кивнул.

– И кто же?

На лице брата Люка появилось несчастное выражение.

– Ты должен сказать мне, сынок, – проговорил Гамаш.

Люк подался вперед. Чтобы прошептать. Его глаза обшаривали темный коридор. Гамаш тоже подался вперед. Чтобы услышать.

Но не успел брат Люк произнести и слово, как глаза его широко распахнулись.

– Вот вы где, месье Гамаш. Ваш инспектор сообщил, где вас искать. Я пришел пригласить вас на обед.

В нескольких футах от каморки стоял брат Симон, секретарь настоятеля. Руки спрятаны в рукавах, голова смиренно склонена.

Слышал ли он их разговор?

Глаза монаха-секретаря, похоже, никогда не закрывались полностью. Он видел все, да и слышал, наверное, тоже.

Двое монахов принесли из кухни миски с молодой некрупной картошкой, сбрызнутой маслом и посыпанной луком. За этим последовали брокколи, пирог из тыквы и мясная запеканка. На длинном трапезном столе лежали доски для нарезки хлеба с теплыми французскими батонами – багетами. Монахи, сидевшие на длинных скамьях, молча передавали туда-сюда тарелки с сырами и маслом.

Но брали они очень помалу. Передавали миски и хлеб, но себе брали чисто символические порции.

У них отсутствовал аппетит.

Бовуар почувствовал себя в затруднительном положении. Ему хотелось положить себе в тарелку побольше всего, целую гору, чтобы за ней никого не видеть. Он хотел соорудить алтарь из пищи, а потом съесть его. Весь.

Когда до него дошло первое блюдо с запеканкой, пахучий сыр и тарелка с луком-пореем с ломкими, крошащимися верхушками, Бовуар оценил скромное количество еды на тарелках других монахов.